Дмитрий Усачёв - Китай под семью печатями

Да, на воскресенье Мише разрешали с девяти утра до шести вечера убегать из приюта к маме Прасковье, чтобы послушать её воспитательные беседы, побаловаться-посмеяться с сестрой и братишками. Ждали его или на Бульварном, или ещё чаще – в домике на Зелёном Базаре, который принадлежал их двоюродной бабушке Анастасии Константиновне Панфиловой. Там жил под её присмотром средний из братишек – Шура. Анастасия взяла его под свою опёку и свой прокорм. И по воскресеньям они все ждали Мишуху на Зелёном Базаре.

А Шура и Вова – те вообще спозаранку стояли на улице в ожидании старшего (ого-го, ему уже двенадцать лет!) брата.

И он ровно в 9.15 и прибегал. Всегда стриженный под ноль, как и все приютские, ведь того требовала казарменная гигиена. Рубашка без пуговиц навыпуск, подпоясанная ремнём. Сильный старший брат.

А в этот раз у тёти Татьяны, маминой сестры, оказалась фотографическая камера, которую она попросила на день у кого-то из знакомых в своей портняжной мастерской. Она выстроила Мишу и его братиков у входа в дом, посмотрела со стороны, наклоняя голову то вправо, то влево. Что-то её не устроило, и она сбегала в дом за низенькой банкеткой, на которую водрузила трёхлетнего Вову. Так лучше! Потом прицелилась, подвигала у камеры «гармошку», сказала: «Внимание!» И тут же: «Готово, молодцы!»

На снимке (слева направо):

Миша, Вова, Шура, все Усачёвы.

Фото тёти Тани Толстиковой

Носились втроём по Зелёному Базару. Это не рынок, а район Харбина, достаточно бедненький. Домики небольшие, деревянные, и крошечные огороды с колодцем посерёдке. Деревенька посреди респектабельного города. Для улочек названий выдумывать не стали, присвоили им номера от улицы первой и до семнадцатой.

У бабушки Насти была улица восьмая, а дом № 27.

А напротив, в доме 34-м, жила очень интересная дама, которая всех соседей просила обращаться к ней по имени-отчеству как к Марии Семёновне. Не сердилась, если её называли госпожой Мироновой. Вообще-то, когда в двадцатых они все строили дома на Зелёном Базаре, она звалась Михайловой. А Миронова – это не фамилия по мужу, которого у неё не было; сына Севу она растила одна. Миронова – этой литературный псевдоним. Вот так! Соседка называла себя писательницей.

Как и подобает литераторше и персоне из какого-то там дамского кружка, она держалась среди простецких соседок как пава. Мадам. По 8-й улице ходила с гордо поднятой головой, неприступная, строгая к соседям, которых одаривала скупыми приветствиями. Её сын Сев и наш Миша часто играли вместе.

В одно из воскресений Сева позвал Мишу и его братишек к себе домой поиграть в лото, но красивая госпожа писательница с отсутствующим взглядом молча показала им ладонью на дверь. Она как раз сидела в роговых очках за пишущей машинкой.

– Печатает шедевру, – без тени иронии шепнул Мише огорчённый Сева и, посмотрев в небо, добавил что-то ещё более непонятное и многозначительное из маминого лексикона. – Витает в эмпиреях, все писатели так делают.

Миша пожал плечами. У него мама Прасковья тоже любит писать. Она вот всегда сама надписывает фотографические карточки. Например, в то воскресенье Клава брала с собой камеру в их общую прогулку на Сунгари, картинно рассаживала всех у воды, а мама Прасковья потом аккуратно вывела на обороте карточки: «СНЕМАЛЕСЯ НАСУНГОРЕ». Всего-то семь ошибок в двух словах. Да, «Снимались на Сунгари», так и есть.

Чтобы не мешать эмпиреям Севиной мамы Марии Семёновны, ребята выбежали из дома и вместо лото стали играть в ножички. А потом принялись подтягиваться на самодельном турнике на счёт: кто больше. Побеждал всегда Миша, чему его братишки Шура и Вова очень радовались. Вовочка заодно учился считать, загибал пальцы на ладошках: один раз Миша подтянулся, два, три… Но рук не хватало, и он сбивался, будущий математик.

Потом Миша изображал, какие удары бывают в боксе. Он стоял рядышком с Севой, прятал голову в своих кулаках, прыгал влево и вправо, ударял в воздух и говорил, что вот это хук в грудь, а вот это удар в голову; при этом Миша повторял слова приютского тренера, что в живот бить бесчестно.

В приюте много спортивных секций, и, помимо бокса, Миша всерьёз занимался спортивной гимнастикой и пинг-понгом. И откуда у него, такого худенького, силёнки на всё брались? Кормили в приюте скуповато, по средствам, но хватало. На завтрак каша из гаоляна или чумизы, заправленная всякий день недели по-разному – то на молоке, а то с перчинкой, или в одно утро сладкая с вареньем, а назавтра солёненькая. В обед давали овощные супы и попеременке то рыбу, то мясных котлет. Овощи на ужин. В субботу рис. Утром в воскресенье – те самые блины с маслом.

Да, ещё обязательно к завтраку – чёрный хлеб с рыбьим жиром… Каждое утро.

Воскресенье протекало бурно и стремглав заканчивалось.

Всей семьёй шли к приюту. У ворот семью встречал выхователь пан Венцеслав, почтительно раскланивался с Прасковьей и Татьяной, трепал вихры у мальчишек, а у Миши забирал карточку с маминой росписью и напоминал ему о завтрашних уроках, чтобы тот посидел ещё над учебниками. Доброжелательный и строгий Венцеслав.

Через сколько-то лет Миша станет шофёром и однажды загонит машину на яму в гараже к автомеханику, новенькому и совсем молоденькому, который представится:

– Меня зовут Мечислав.

Михаил подивится его имени и скажет, что воспитателя у него в приюте звали так же красиво – Венцеслав, он чех по национальности, а отчеством он – Янович.

Мечислав тогда засмеётся:

– Да я ведь тоже Янович. Только я не чех, а поляк.

Интересно, что Мечислав Реутт один из братьев останется Яновичем, по крайней мере, живучи в Китае. Станислав во всех анкетах и автобиографиях строго и однозначно называл себя Ивановичем, как и средний брат Бронислав. Аделия – она в каких-то бумагах Яновна, а в других Ивановна. Один только настырный Мечислав всё Янович да Янович.

Папа у них у всех один, только до поры до времени его звали Ян, а в 1924 году он вдруг превратился в Ивана. Так по паспорту, который он в том году получил в консульстве СССР на станции Маньчжурия. Стал советским подданным, чтобы не переживать по поводу работы – уволят или не уволят.

Раньше ведь жили себе и не тужили, оставаясь гражданами Российской Империи, хоть её уже и в помине не существовало. Но к 1924-му новые московские правители и китайцы, поначалу переругавшись, но после всё же поладили меж собою и решили, что отныне на КВЖД могут работать только китайцы и граждане СССР. Именно граждане, а не какие-то там бывшие российские подданные. То есть все двадцать или тридцать тысяч русского персонала, сколько их там, должны были переоформить своё гражданство, а если ты какой-нибудь принципиальный белогвардеец или тебе просто лень подавать на советский паспорт, то на здоровье – тебя уволят с КВЖД без выплаты заштатного пособия и лишат служебного жилья.