Э. Кэнтон - Аврелия – патрицианка Рима

– Ты спросил его насчет свадьбы? – вмешался брадобрей.

– Разумеется. Я сказал ему: «Так как по поводу дочери? Мы ведь заключим с ней брак, ты не обманешь?»

– А он что?

– Он уверял, будто твердит Цецилии о замужестве со мной каждый день, но она его не слушает и не торопится связывать себя узами брака. «Цецилий, – сказал я ему. – Мне пришла в голову удачная мысль. Нужно поставить в кубикулу твоей дочери статуэтку Талассия, покровителя брачной жизни». – «Это чудесная мысль, Гургес! У тебя есть эта статуэтка?» – «Да, я купил ее вчера». И я показал Цецилию статуэтку бога, которую держал под туникой. Она была красивая, позолоченная, увенчанная цветами и украшенная желтыми лентами – символом брачных уз. «Не воплотить ли нам сейчас же наш замысел? – прибавил я. – Цецилия, войдя к себе в спальню, увидит статуэтку, и, может быть, божок подействует на нее, и она поймет, что никто, кроме меня, не окажет ей такого внимания и чести».

– И что, отец согласился? – спросил Евтрапел.

– Ага, он ответил: «Отлично, дорогой Гургес! Только давай поспешим, а то Цецилия может скоро вернуться». Мы вошли в ее кубикулу, – продолжал Гургес, – и сердце у меня запрыгало в груди от волнения, потому что я еще ни разу не проникал в это святилище девственницы – вход туда был мне воспрещен.

Могильщик хотел еще что-то добавить о своих ощущениях, но Евтрапел перебил его:

– Гургес, давай ближе к делу, а то ты никогда не доберешься до конца. Что произошло потом?

– Не успел я достать статуэтку и водрузить ее на ночной столик, как послышался голос Цецилии. Угораздило же ее вернуться именно в эту минуту! Она разулась в прихожей и направилась прямо в кубикулу. Мы с ее отцом едва успели ретироваться, чтобы она нас не увидела. Ну а дальше совсем плохо. Я не знаю, как это рассказать…

– Возьми себя в руки и говори всю правду, – посоветовал брадобрей, – тебе сразу станет легче. Не пасуй перед катастрофой – ты же мужчина.

– В общем, дело было так, – облизнул пересохшие губы могильщик. – Войдя, Цецилия сразу заметила божка – покровителя брачной жизни. Мы услышали, как она пробормотала: «Что это такое? Идол в моей комнате?» В ту же секунду выброшенный ею в окно божок ударился о мощенную камнем дорожку и разбился на мелкие кусочки. «Дочь моя! Что ты творишь? – воскликнул Цецилий, вбегая в кубикулу. – Несчастное дитя! Зачем ты святотатствуешь?!» – «Отец? Ты здесь? – удивилась она. – И Гургес тоже? – опешила она, заметив меня. – Впрочем, я обо всем догадалась. Вынуждена, однако, вас огорчить, да и момент подходящий: мне давно пора открыться. Отец, я – христианка, и мой священный долг – поступить так, как я поступила. А ты, Гургес, – прибавила она, обращаясь ко мне, – отступись от своего намерения жениться на мне, ибо я не могу быть твоей супругой».

– Да, друг мой, тебе не повезло, – покачал головой Евтрапел.

– Я был раздавлен, уничтожен, – продолжал могильщик. – Проживи я еще лет сто – и тогда этот позор не изгладится из моей памяти. Цецилия, наоборот, держалась так спокойно, уверенно и величественно, была настолько непреклонна в своем решении, что я не сумел найти ни единого слова, чтобы убедить ее стать моей женой.

– Цецилий не пришел тебе на помощь?

– Его гнев не поддается описанию. Он обругал свою дочь, и мне пришлось его удерживать, так как он хотел наброситься на нее с кулаками. Но он поклялся, что или Цецилия откажется от мерзкого суеверия, или он обратится к помощи законников, чтобы они приняли по отношению к ней суровые меры. Несчастный предвидел нищету и бесчестье. Как отцу христианки, ему, без сомнения, откажут от места, а служба мытарем – это единственное, на что он сводит концы с концами. «Ах, Цецилия, – воскликнул он, когда прошел первый порыв ярости, – евреи у Капенских ворот похитили тебя у меня! Мне надо было следить за тобой и не давать тебе видеться с Петрониллой».

– Что было потом? – устало спросил Евтрапел.

– Ничего особенного, кроме того, что я наконец-то понял всю правду об участниках этого заговора, которые похитили дочь у отца и невесту – у меня. Я как будто прозрел, Евтрапел. Цецилия стала еврейкой, христианкой. Эта старуха Петронилла затуманила девчонке мозги – она и патрицианка Флавия Домицилла, родственница императора. Все они входят в преступную секту – да падет на них гнев Юпитера и всех богов! Разумеется, я им не нужен. Подумаешь, могильщик – презренное, посрамленное существо, к тому же заплатившее за свой позор десять тысяч сестерциев! Марс-Мститель, молю тебя: покарай моих обидчиков! – воскликнул Гургес, простирая руки к небу. – Что мне делать, Евтрапел? – чуть не плача добавил он, вновь погрузившись в мрачное уныние.

Парикмахер с полминуты молчал, о чем-то раздумывая, после чего спокойно произнес:

– Вот что, Гургес, твое дело весьма важное, и, будь уверен, я тебе помогу. Но с ходу это не уладить – понадобится несколько дней. Я знаю кое-какое средство, однако употребить его нужно благоразумно, ибо, по твоим словам, тут замешана Флавия Домицилла. Давай пока на этом остановимся, уже ночь на дворе. Возвращайся домой и предоставь мне позаботиться о твоем отмщении.

Брадобрей говорил так участливо и вместе с тем убедительно, что Гургес воспрянул духом, надеясь на его покровительство. Когда могильщик ушел, Евтрапел тщательно запер входную дверь и велел Регулу выбираться из кладовой.

– Ты, конечно, все слышал? – спросил он.

– Клянусь Геркулесом, мне давно так не везло! Добыча сама идет к нам в руки. Я напал на след христиан, которые житья не дают божественному императору Домициану. Эта девица – просто клад для нас, путеводная нить, с помощью которой мы выйдем на всех остальных.

– Ты что, уже составил план?

– А ты считаешь, я просто так сидел в чулане, Евтрапел? Пока я вас слушал, в моей голове пронеслись тысячи мыслей. Но прежде всего надо уплатить могильщику десять тысяч сестерциев и получить от него обязательства Цецилия. Так я смогу держать старика в своих руках. Завтра у тебя будет нужная сумма. Незамедлительно устрой передачу денег. Впрочем, я подумаю, не лучше ли для пользы дела привлечь третье лицо. Я дам тебе знать о своем решении. На сегодня всё.

Поспешно попрощавшись с хозяином, Марк Регул вышел за дверь и вскоре растворился в глубоком мраке римских улиц.

Цецилий был престарелым вольноотпущенником, купившим себе свободу за деньги, накопленные благодаря сбережениям порции хлеба, ежедневно выдаваемой рабам их надсмотрщиками. Каким-то чудом ему удалось стать либертом, что уравняло его в правах с бывшими господами. После сорока лет невольничества Цецилий жил в Риме как свободный гражданин, мог поселиться, где хочет, и поступить на службу. Однако долгое время он страдал от нищеты и подвергался грубому обращению – таков удел слабых людей в языческом обществе, не знавшем, что такое сострадание к ближнему, составлявшее главную добродетель христиан.