Александр Говоров - Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса

— Тогда извольте доложить, в какой день вы родились. — Киприанов лукаво взглянул на нее поверх очков, опять же совсем как Бяша! И, узнав день, месяц и год рождения, он стал сосредоточенно водить пальцем по таблицам, говоря себе под нос: — Отроча, родившийся под Рыбою, — флегматик, студен, мокр… Однако что же это я? Вы ведь — не под Рыбою родились, у вас знак Овна. Вот, смотрите: в Овне имеет счастие во всех плодах земли. Ведаете? Будет вам счастие во всем!

— Ах! — Стеша томно зажмурилась. — Мне во всем не надобно, у меня все есть. Мне бы только в одном, да чтобы по-моему. А больше ничего не сказано про мой день рождения?

— Правду ли говорить?

— Правду, правду! — закричали гостьи и даже расшевелившаяся вдруг флегматичная Софья.

— Вот, пожалуйте, — женщины, в сей день родившиеся, бывают гневливы, спорливы, во всякого влюбчивы и любострастны, первого мужа переживают…

Веселый смех был ему ответом. Пожелала узнать и Софья. Вышло, что, родившись под знаком Козерога, она имеет счастие купляти и продавати, как и подобает купецкой жене.

— Постойте! — сказал Киприанов, всматриваясь в Циклы против Софьина дня рождения. — Тут еще сказано: мужем уподобится доблестями, сильных трепетать заставит.

— Это Софья-то? — ахнули гостьи. — Такая тихоня?

— Зерно младое мало и неподвижно, — ответил притчей Киприанов, — однако целое древо, со всею силою ветвей, в том зерне одном сокрыто.

Юные гостьи звонко смеялись, шутили, рассматривали диковинные картинки и знаки календаря. Казалось, будто райские птицы залетели в темный и сырой полуподвал библиотеки и трепещут радугою их крыла.

Тогда вышел из угла Максюта, поклонился, даже ножкой шаркнул:

— И мне, господин Киприанов.

— Гадать, что ли?

— Гадать.

— А что тебе хочется знать?

— Буду ли богат.

Киприанов выяснил время его рождения приблизительно, потому что Максюта, как сирота, когда родился, не помнил. Найдя его аспекты, скрещения планетарных линий, Киприанов усмехнулся:

— Максим, давай лучше не сказывать.

— Нет, сказывайте, прошу вас!

— Ну, пожалуй. Ты родился под знаком Водолея. Читаем. В Водоливе сем никто ничего благого да не зачнет, зане сие время супротивность тому. Млад, неразумен и склонен к беспутству, благо ему танцевати, пети, забавлятися…

Юные особы пришли в восторг и стали тормошить Максюту. Тут возвратились почтенные дамы, бывшие в гостях у бабы Марьяны. Киприанов проводил гостей, раскланялся и пошел к себе в мастерскую, улыбаясь и покачивая головой.

Когда же Канунниковы с домочадцами вышли на Красную площадь и щурились там от солнца после тьмы библиотеки, на них снова напустился Максюта, яростно уговаривал пойти через мост, где была толкучка лубочников.

— Вот где картины, не чета всем прочим!

На горбатом Спасском мосту разносчики, размякшие от жары, дремали, сидя прямо в пыли. Увидев приближающихся дам, они повскакали, спешно отряхиваясь, приводя в порядок товары. Другие выбегали из тени ворот, где прохлаждались, болтая со стражниками.

Тут же к Канунниковым пристал какой-то расстрига [136] Расстрига — священнослужитель или монах, изгнанный из числа церковников. в мокром от пота подряснике. Он поминутно оглядывался и шипел, как змий-искуситель:

— Купите Псалтырь федоровской печати!

Самой Псалтыри, однако, при нем не имелось. Несмотря на это, он присунулся совсем близко, дыша чесноком:

— Дониконианскую, подлинную!.. За дешевку пока отдаю! — завопил он, видя что покупательницы уходят, и даже хотел ухватиться за кончик Софьиной шали, но тут Татьян Татьяныч отбросил его ударом трости.

У самых ворот другие оборванцы окружили, расхваливая свой товар. Один пытался всучить нечто рукописное, по его словам — еще цареградского письма, другой, наоборот, имел под полой только немецкие книги, и в том числе какую-то тетрадку против царя Петра, напечатанную в Лейпциге и якобы раскрывавшую злодейства сего монарха.

— Эй! — сказал ему Татьян Татьяныч. — По тебе, брат, Преображенская тюрьма скучает.

Максюта все-таки притащил их к ларям, где на веревочках, протянутых от столба к столбу, висели образцы картинок, и покупателям приходилось то и дело нырять между ними. У образцов стояли картинщики — люди степенные, одетые в добротные армяки.

Вот на квадратном листе храбрый рыцарь Францыль Венециан в гвардейском кафтане с огромными алыми обшлагами. А вот — не желаете ли, всего алтын за штуку! — славное побоище царя Александра Македонского с царем Пором Индийским. Боевые слоны топчут людей! Или пожалуйста, вот это — петух, куре доброгласное, в спевании вельми красное, а в кушании отменно сластное…

Глаза разбегаются!

Максюта торжествовал — он отомстил Бяше со всей его библиотекой!

— Хочу козу! — кричала Стеша, выхватывая из рук картинщика лист: медведь с козою проклажаются, на музыке забавляются, медведь шляпу вздел, а коза в сарафане с рожками. И тут же, завидев другое, Стеша желала: — И это хочу! Хочу картинку, как баба-яга на свинье с крокодилом драться едет…

Некоторые картинки были совершенно неприличны, приходилось мимо них прошмыгивать под укрытием вееров.

Подскочила визгливая тетка-разносчица, на которой было наверчено семь юбок. Затараторила, предлагая картинку с разгадкою женских имен: — Постоянная дама — Варвара, с поволокою глаза — Василиса, кислой квас — Марья, великое ябедство — Елена, толста да проста — Ефросинья, ни туды ни сюды — Фетинья, взглянет да утешит — Арина, с молодцами погулять — Марина…

Уставшая Карла Карловна еле отмахивалась от нее зонтиком, умоляла Канунниковых:

— Генук, генук кауфен, пошалуста… Фатит торговля…

Сиречь — конец прогулке, конец веселью. Максюта весь согнулся под тяжестью канунниковских покупок, когда нес их к карете. Но счастлив был безмерно!

А тем временем на далеких шаболовских полях по ухабистой пыльной дороге, подскакивая, катилась киприановская телега, в которой развеселая компания ехала на ночь косить Хавскую пустошь.

Федька с Алехой захватили с собой полуштоф — распили, согрешили. Поэтому ехали разудалые, лошадок подбодряли и сами пели, не стесняясь встречных прохожих.

— «Как во городе, во Санктпитере — выводил басом Федька, а подмастерья поддерживали голосистыми дискантами, — что на матушке на Неве-реке, на Васильевском славном острове…» А ты что не подтягиваешь, певунья? — спрашивал Федька Устю, которая сидела на краю телеги, свесив босые ноги.

— У вас свои песни, у меня свои, — отвечала она независимо.

— «Что на матушке на Неве-реке, — продолжал Федька еще басистее, — как на пристани корабельныя… Молодой матрос корабли снастил, корабли снастил он о парусах, он о парусах полотняныих!»