Илья Немцов - Возвращение

— Я теперь здесь один, — вновь раздался хриплый голос Филона. — Приличному человеку, — язвительно произнес он, — здесь давно нечего делать, а тем более обладающему, как мне нашептывали, хорошими связями там… — и он поднял палец. Потом вдруг посерьезнел и с давно затвердевшей горечью сказал:

— Главкон тебя ненавидел. Он писал на тебя доносы и меня подбивал на эту гадость. Но я то тебя знаю! Вместе были в нелегких переделках. А это была лучшая проверка. Главкон даже деньги, вырученные от продажи изделий гончарной мастерской, зачислил тебе в вину. Хотя аккуратно прятал в кошелек свою долю…

— Когда ты уехал, я ему высказал всё, что о нем думаю — продолжал Филон, не в силах остановить прорвавшуюся боль. Мы даже фехтовали амфотерами, — так он назвал короткие мечи, постоянное ношение которых было обязанностью каждого офицера. И Силонос увидел на плече Филона глубокий шрам зажившей раны. — Хорошо — вовремя остановились.

— Но ненависть, — продолжал он, — точнее зависть, не оставила Главкона, и, однажды, когда мы были на маневрах, он велел рабам разрушить до основания керамические мастерские, построенные иудеем. Лучники — фессалийцы, сильно обиделись на него. Ведь и им кое — что перепадало от продажи керамических изделий.

Силонос слушал молча. Многое вспомнилось, сопоставил факты и только теперь понял, почему у него не получилась ни одна искренняя беседа с Главконом.

— Его убили парфяне, — мрачно сказал Филон, — странно, но только его. Я расследовал эту схватку. Он шел первым, почему не послал разведчиков — не знаю, а из солдат-лучников я ничего не смог выжать. …Такие у нас дела.

Потом резко сменил тему, спросил:

— Почему ты возвратился в это проклятое место? С твоей-то родословной… Пополнение не присылают, даже наоборот, отозвали опытных солдат и отправили воевать в ту саму гипархию, из которой был рекрут Эльазар… И, вообще, что там происходит?

Ты ведь отслужил в Иудее около двух лет, — и в раздумье добавил: — Если подняли мятеж такие парни, как твой рекрут, то нелегко придется нашему императору, — и он вызывающе засмеялся.

Потом довольно легко поднялся. Поставил на стол кувшин с вином, копченое мясо, тарелку с пшеничными лепешками.

— Рад тебя видеть! — поднял кубок Филон.

— Рад встретить живую душу! — ответил Силонос.

Выпили.

— С твоим отъездом всё пошло на перекосяк, — опустив голову, продолжал Филон. — Главкона убили парфяне. Потом почему-то перестали нас тревожить.

— Они перенесли боевые действия в сторону Персии, — объяснил Силонос, — там что-то серьезное затевается.

— Сам чёрт сломит ногу в этой путанице, — пожал плечами Филон, — нас теперь можно взять голыми руками, а они пошли против персидской империи.

Говоря все это, Филон подливал и подливал в кубки неразбавленное вино и, не глядя на Силоноса, непрерывно пил.

Силонос смотрел на Филона с грустью. Он знал, что тот, будучи сыном фессалийкого винодела, с огромным трудом дослужился до высокого офицерского звания.

Ему было значительно сложнее, чем юношам из потомственных военных семей. И это вызывало у Силоноса уважение и теплые чувства к Филону, сейчас явно потерявшему точку опоры. А тот, пьянея, утратил стройность речи, и явно торопливо, запихивал в рот огромные куски мяса.

— Вот такие мы сейчас…, — не глядя на Силоноса, бормотал Филон. — Стали настоящими скотами. — И Силонос увидел, что по щекам Филона расползались слёзы.

Он вышел.

По территории крепости бесцельно бродили солдаты. Другие сидели небольшими группами в тени и играли в кости. Многие были без оружия. Завидев незнакомого офицера, они с неохотой поднимались, лениво приветствовали.

Силонос пошел в дальний конец крепости, где находились керамические мастерские. Однако обнаружил лишь груды развалин с чернеющими пятнами задымленных кирпичей. Затем подошел к солдатским шатрам. И здесь его приветствовали вяло, скорее по привычке, чем по долгу. Однако он отвечал четко, энергично, как того требовал дисциплинарный Устав, чем вызывал определенное недоумение бывалых воинов.

Затем он направился к конюшням гарнизона. С удовлетворением обнаружил, что прибывший с ним отряд конников сделал свое дело. Лошади лоснились чистотой и, опустив головы в небольшие керамические корыта, аппетитно жевали зерно.

И вновь невольная нить воспоминаний протянулась в недалекое прошлое. Эти ящики-корыта были делом рук Эльазара и рабыни Эсты. Первое два ящика слепила сама Эста.

После военных учений Эльазар, обычно, направлялся не к шатрам конников, а к гончарным мастерским. Привязывал в тени смоковницы лошадь, приносил кожаное ведро с водой, поил её, а затем подвешивал мешок с кормом. И шел в мастерские.

Но однажды он увидел, что под деревом, где обычно он привязывал лошадь, стояли два просторных керамических короба: в одном находилась вода, которую лошадь тут же выпила, затем опустив голову во второй ящик, принялась жевать зерна овса.

Эльазар обнаружил, что ящики были удобнее корыт, выдолбленных из камня, которые были расставлены в конюшнях гарнизона.

Такие ящики позволяли лошади свободно есть и, когда съедали корм, не надо было ожидать, пока поднесут воду. Они могли пить в любую минуту из стоящего рядом ящика.

Эльазар мгновенно оценил все эти преимущества кормушек, слепленных руками Эсты. Впоследствии они изготовили множество подобных коробов-корыт.

Все корыта для воды Эльазар соединил керамическим трубопроводом. Теперь не было надобности таскать сотни ведер воды, чтобы напоить лошадей. В течение часа, рабы или проштрафившиеся солдаты, стоя у колодца, заливали небольшой бассейн, из которого вода самотеком заполняла эти корыта.

Впоследствии, — вспоминал Силонос, — хорошее снабжение водой положительно сказалось на настроении и выносливость лошадей отряда. А что означало хорошее настроение отдохнувшей лошади, ему, опытному коннику было превосходно известно.

Эти керамические ящики-корыта позволили Силоносу осуществить давно задуманную им перепланировку конюшен крепости. Теперь лошади стояли не беспорядочно, как было раньше, но голова к голове. А это, в свою очередь, облегчило и заметно ускорило уборку конюшен.

Отбросив наплывшие воспоминания, Силонос подошел к Быстроногому, тот, почуяв хозяина, тихо заржал. Лошадь была хорошо вымыта и расчесана. Чувствовалась рука верного коневода Никоса.

Не вызывая коневода, он оседлал лошадь и направился к ущелью Ара. Здесь стояла полуденная тишина. Из зарослей цветущего барбариса доносились редкие голоса крохотных птичек — колибри.

На возвышающемся утесе замер крупный орел, он был подобен каменному изваянию.

Густой кустарник горной акации отсвечивал золотистой россыпью. Откуда-то доносился характерный крик прирученного осла.