Виктор Вассбар - С нами Бог

Зной и усталость давили тело, но душе хотелось только одного, – утереть лоб, промокнуть глаза, высморкаться, отхаркаться и откашляться. Но он был в солдатском строю. Откашляться и плюнуть, – попасть своим липким тягучим сморчком в спину идущего впереди товарища. И солдат откашливался, но не плевал свою липкую слизь, а глотал её, отчего его горло жгло горечью и пекло огнём. Вдобавок ко всему этому по его лицу катил и катил горячий пот. Вбирая в себя пыль, он оставлял на щеках широкие серые полосы. Он скатывался с подбородка и с затылка, щекотно бежал по шее, спине и груди, по животу и ложбинке меж ягодиц, и этому докучливому потоку, завершающему своё движение на икрах ног замотанных в серые онучи, не было конца, так, по крайней мере, казалось ему – молодому солдату новобранцу Алексею Вострухину.

Голова колоны втянулась в перелесок, ещё минута, максимум две и Алексей окунётся в этот райский уголок, готовый вобрать его в свою прохладную тень и дать его уставшему телу если не полный отдых, то хотя бы новые силы для движения вперёд.

Алексей не понял, почему вдруг взорвалась земля, почему кто-то неведомый с силой швырнул его вверх и плотным чёрным покрывалом закрыл от него свет.

Алексей был в липкой черноте, но не осознавал её, как и не понимал, куда вдруг пропала колонна солдат, лес, солнце и где он сам. Он не осознавал, что завис над узкой гранью двух миров, у которой одна сторона в свете, другая во мраке. Он не осознавал, что через какой-то неопределённый промежуток времени, постоянства которого нет в этой субстанции, его жизнь либо продолжится в родной трёхмерной реальности, либо выйдет из неё в неведомое новое. Он не осознавал, что вырвать его из этой неопределённости и влить в ту или иную область мог лишь тот, в чьей власти был весь этот хаос. Но Алексею давался шанс и он должен был определиться с ним, – либо туда, либо обратно. И его сознание проснулось, – Алексей увидел себя со стороны.

Он лежал на вспаханной взрывом снаряда земле, широко в стороны раскинув руки. Из ушей, безвольно склонённой вправо головы, сочилась кровь, ноги, потерявшие ботинки, бились в ритме движения, как бы стремясь унести хозяина их в иную реальность – многомерный мир покоя и тёплого света, мир без боли, желаний и страданий.

Алексей видел себя со стороны, ему было уютно и тепло, он не чувствовал боли и слабости, он был вне всех забот и материальных желаний, была лишь некоторая жалость того его, кто стонал от боли и бился в конвульсиях на политой людской кровью земле. Он смотрел из нейтральной субстанции на себя в трёхмерности и это его завораживало и одновременно отгораживало от того себя, кто был беспомощен, жалок и одинок. Но в нём ещё было то, что есть в человеке – жажда жизни и любви, которую он питал к матери и Леночке, – девочке из мирной жизни. И он определился со стороной. Он решил идти в мир света, в котором родился и жил, в котором радость и невзгоды, боль и нежность, лишения и удачи. Он выбрал мир света с его тайной и страданиями. Он возвратился в боль и в войну за право любить.

Алексей вздрогнул и почувствовал резкую боль в сердце, как будто кто-то вонзил в него кинжал.

– Ишь, как разворотило-то его! – кто-то чётко проговорил из мрака.

– Аж кишки выпотрошило! – ответил другой.

– И этот дохлый. Дохлый! Дох-лый! До-о-о-хлы-ы-ый! – слабым эхом дохнул на Алексея мрак, и тишина.

– Я жив! – прокричал Алексей.

– Погодь, кажись, стонет.

– Кто?

– Кажись тот… а может быть… а… хто их тут разберёт… с кишками развороченными. Померещилось верно.

– Могильщики придут, захоронят. Айда других осматривать, можь кто живой.

Тишина.

– Я жив! – разорвал тишину Алексей.

Безмолвие.

Солдат Вострухин приоткрыл глаза. В трепещущих радужных бликах плавно колыхалось что-то плотное и величественное, но не тревожное, не стремящееся задавить Алексея своей безмерной массой, а доброе и белоснежное. И Алексей, безбоязненно отдавшись этому нежному окружению, почувствовал, как что-то тяжёлое скатывается с его тела и вносит в мир покоя и любви.

«Дорогая моя мама, пишет Вам сын Ваш Елисей из района боевых действий. Сегодня мы первый день как после боя. Письмо моё пишу в радости, что жив и в надежде, ещё долго жить буду, а может, когда и приеду повидаться, в отпуск. Солдат иногда отпускают домой, это называется отпуск, но не всех, а особо отличившихся в боях. Мне ничем особым похвастать нечем, служу как все, хожу в бой, вот и всё.

А неделю назад над нашими позициями показался австрийский аэроплан, я его тогда первый раз увидел… краси-и-ивый, аж жуть, но страшный… говорят, губит шибко, а я даже вовсе и не испугался. А чего его бояться, коли он как стрекоза… малюсенький совсем. Сказывают, что бомбы с него падают, и кто бы мог подумать?!.. Такой маленький, вроде букашки, а бомбы большие кидает. Как они в нём помещаются? диву даюсь. Обманывают, верно, стращают, думают, что я совсем ничего не понимаю. Не могут с него бомбы большие падать. Негде им в букашке помещаться. Ежели бы она как сарай была, тогда конечно, поместились бы, а так… нет… не верю. Мы, когда аэроплан жужжал, колонной шли. Командир сказал, что неприятель близко. Откуда только он всё знает? Ума не приложу! Командир у нас грамотный, хороший, всё знает и догадливый ужас как. А и правда, буквально через полчаса подошли к деревне, не могу писать к какой – военная тайна. В деревне с одной стороны костел, так церковь у них называется, с другой каланча… высоченная… я, когда наверх смотрел, шапка с головы скатилась. Это, правда, уже на следующий день, а сначала, как вошли в деревню, нас с каланчи и с макушки костёла встретил град пуль из пулеметов. Мы все пали… кто куда. Я спрятался за стенкой дома, а кто не успел спрятаться, те остались лежать, некоторые дрыгались, – ранены были, а подойти к ним не было никакой возможности, сильно стреляли сверху. Совсем плохо нам было, побили бы нас всех если бы не наш командир. Уж как он там по своему – по-командирски всё делает, то мне не ведомо, только наши пушки поддали немчуре жару. Первым выстрелом подожгли костел, он моментально запылал, после чего остановилась пальба одного пулемета. Затем снаряды попали в каланчу, после чего остановилась пальба второго пулемета. Когда стихли пулеметы, мы открыли стрельбу по окопам, что рядом с костёлом и каланчой были. Очень сильная завязалась перестрелка. Бой длился с утра до самого вечера, а потом мы бросились в атаку, и сковырнули их из окопов. Ох и шибко же они побежали. Дело к ночи было, мы за ними не стали гнаться, устали. До утра отдыхали, а утром деревню польскую смотрели, своих и немцев убитых хоронили.

Перед деревней и вся деревня были усеяны осколками гранат, трупами, неприятельским оружием, амуницией. И окопы были завалены неприятельскими трупами.