Константин Мальцев - Беллетрист-криминалист. Роман о писателе Александре Шкляревском

Дело происходило так.

Однажды, где-то через полгода с начала моей службы писцом, к столу, что занимал я в канцелярии, подошел некий человек, уже довольно старый и обрюзгший. Когда он снял шапку, моему взору явилась сияющая в свете дня лысина, в которую можно было смотреться как в зеркало.

– Что вам угодно-с? – спросил я.

– Позвольте представиться: бывший городовой вице-унтер-офицер Малышев. Имею до вас любопытное предложеньице-с.

И он рассказал, что это за «предложеньице».

Со слов Малышева, был он мужчина холостой, пенсион у него имелся приличный, и оба этих обстоятельства склоняли его к тому, чтобы посещать трактиры. «А что такого, могу себе позволить!» Пил он, опять же по его словам, «много, но умеренно». Как эти два противоположных понятия сочетались, мне, в мои тогда молодые годы, было неясно (это в дальнейшем я собственным опытом пришел к выводу, что если дело касается выпивки, то возможно все и в любых сочетаниях). В силу этой умеренности Малышев вел себя в питейных заведениях благопристойно, никаких конфузов и неприятностей ни с ним не случалось, ни он не учинял. Но вот в один из вечеров бес его попутал!

Вроде бы, как обычно, соблюдал он меру, но какая-то игривость, желание созорничать одолели его. И движимый ими, он украл из трактира полоскательную чашку.

– Сдалась она вам! – удивился я.

– Бес попутал, – со вздохом повторил он. – Посему страдаю.

Эта полоскательная чашка, стоимостью жалкие пять копеек, да еще и надломленная к тому же, Малышеву была действительно ни к чему, он унес ее шутки ради, думая, что это смешно и весело. Но теперь приходилось ему не до смеха. Относительно кражи полоскательницы произведено дознание, и Малышев должен будет пойти под суд.

Я фыркнул.

– Пустяковое же дело! Не в Сибирь же вас за пятикопеечное преступление!

Малышев покачал головой, отчего на лысине его проявлялись блики.

– Не наказания я боюсь, а общественного порицания. Всю жизнь я служил беспорочно царю и Отечеству, без единого нарекания от начальства, а теперь что получится? Малышев – вор? Стыд-то какой, прости Господи!

– Сочувствую вам и вашему положению. Но почему вы ко мне с этим обратились? Чем я-то могу помочь?

Он посмотрел по сторонам, убедился, что никто не слышит (мой стол располагался в небольшом закутке за стоящим поперек канцелярии шкапом), и заговорщицки прошептал:

– Прослышал я, что протокол о дознании сейчас у вас…

– Что-то не припомню ничего ни о каких полоскательных чашках.

– А вы в не разобранных еще бумагах поищите-с, будьте так любезны.

И правда, бумаг на столе у меня было навалено порядочно, – а точнее: беспорядочно, – до многих руки еще не дошли. Из уважения к старому служаке я порылся в них.

– Ах да! Вот-с. – Я выудил из кипы один документ. – Мне поручено сие дознание отослать по принадлежности.

– Это в суд?

– Да-с.

Малышев снова огляделся по сторонам и произнес еще более негромким шепотом:

– А нельзя ли сие дознание… истребить?

Я удивился и даже загородил локтем бумагу.

– Это как же?

– А вот так! Вы поймите, если дойдет до разбирательства, это такой удар будет по моей репутации. Я не переживу этого, я уже старый, сердце не выдержит такого позора. И все из-за полоскательницы! Допустимо ли, чтобы человек из-за несчастной полоскательницы погибал?

– Это, разумеется, недопустимо, – согласился я. – Но как же истребить? Я не могу. Это преступление должности. За это и меня самого под суд.

– Да никто же и не узнает! Не губите, господин писарь!

– Нет, никак не могу-с!

– Если угодно, я готов оплатить эту маленькую услугу; для вас она маленькая, а для меня – вопрос жизни и смерти; так что я готов.

«Так вот оно! Взятка!» – промелькнуло у меня в голове. Все слова застряли в горле, и я только смог повторить:

– Не могу!

– Но почему? – настаивал Малышев.

– Совесть. – Я с трудом проглотил слюну. – Не могу пойти против совести.

– Против совести? Да разве сделать доброе дело за небольшое вознаграждение – разве это против совести? Не спасти старика – вот это против совести.

Это был весомый довод.

– Ну, допустим… Сколько?

– Двумя рублями располагаю. Не обессудьте: хотя я и сказал, что пенсия у меня хорошая, но не шибко.

Два рубля! При моем жаловании это был еще более внушительный довод. Я вздохнул и согласился.

– Давайте.

Обмен произошел в мгновение ока: я Малышеву – дознание, он мне – деньги. Тут же он разорвал бумагу на мелкие кусочки, поклонился и, премного довольный, вышел. Я тоже был рад происшедшему. И человеку помог, и небольшой барыш за это получил.

Все бы ничего, но моя махинация вскрылась.

В совершенном спокойствии прошло несколько недель, и я было решил, что проделка удалась. Но тут неожиданно к судьбе дознания, которое давно было уничтожено при моем содействии, проявил интерес частный пристав. Он справился в суде, почему так долго не разбирается дело о полоскательной чашке, ему ответили, что ни о чем таком и не слыхивали.

– То есть бумага вам не поступала?

– Не поступала.

Пристава это разозлило. Может возникнуть вопрос, с чего это он оказался так пристрастен к такому пустяку, как похищение полоскательной чашки из трактира. А суть в том, что он когда-то враждовал с Малышевым и до сих пор питал к нему неприязненное чувство, и когда Малышев имел глупость совершить свой проступок, в нем взыграла не столько жажда правосудия, сколько мстительность.

С горящими от гнева глазами, дыша на меня спиртуозными парами, пристав взял меня в оборот. Сучий сын да сучий сын, что наделал да куда задевал? Я растерялся и даже струхнул под таким напором. Мог ли я не признаться? Наверно, мог, но – признался. Рассказал ему все как было.

Выслушав меня, пристав рассердился еще пуще прежнего.

– Так ты, подлец, вздумал развести тут у меня взяточничество!

– Но ведь все берут, – попробовал я оправдаться, – вы же сами говорили. Да вы же тоже берете.

– То я! А ты мал еще! Да знаешь ли ты, что с тобой за это будет!

Я не знал. Воспользовавшись этим, пристав застращал меня каторгой и чуть не смертной казнью. Потом я понял, что он, мягко говоря, преувеличил, но тогда все, что он говорил, казалось осязаемым. Я даже с ужасом представил, как веревка сдавливает мне шею: в шестнадцать лет воображение работает чрезмерно живо.

Представляю, какое у меня было лицо! Глядя на меня, пристав снисходительно усмехнулся.

– Ладно уж. Сколько ты, говоришь, тебе Малышев дал?

– Два рубля.

– Ха-ха, значит, пятикопеечная полоскательница обошлась ему в два рубля. Очень хорошо, будем считать, что он сполна за нее расплатился. Но ты-то не расплатился. В общем, даешь мне пять рублей – и я тебя прощу. Да, и в отставку ты должен уйти. Уж извини, Александр свет мой Андреевич, но такие люди мне на службе не нужны.