Константин Мальцев - Беллетрист-криминалист. Роман о писателе Александре Шкляревском

– Беру! – сказал я, и мы ударили с торговцем по рукам.

Должен заметить, что в итоге я остался разочарован покупкой. Роман мне показался плох, и я решительно не понимал, чем восторгался Белинский. Да и не роман это был, а так, мелкая повестушка! В общем, объегорил меня книжник. Ну да что поделать!

Какое-то время после того как был принужден уйти из писарей, я прохлаждался без места – и, соответственно, без внесения своей лепты в семейное благосостояние. Естественно, отца не могло порадовать такое положение вещей, и он придумал, как мою судьбу устроить и свою облегчить.

– Хватит тебе бить баклуши, – сказал он однажды. – Пойдешь по моим стопам.

«Пойдешь по моим стопам»? Слишком громко звучало для учителя с копеечным заработком. Я даже усмехнулся.

– Это учительствовать, что ли? – спросил я, не до конца веря, что это не шутка.

– Учительствовать! – подтвердил отец вполне серьезно. – Был бы ты, Сашка, царский сын – царствовал бы, генеральский – генеральствовал бы. А уж коли родился сыном учителя, то одна тебе дорога – тоже в учителя. Чай, неспроста у тебя в писарях не вышло – жизнь подсказала, что ты не тем занялся.

– Но вы же сами мне в писари идти присоветовали! – возмутился я.

– Да, сам, – согласился отец. – Что ж, признаю свою ошибку. Но теперь ошибки быть не может. Кесарю – кесарево.

Как известно, звание приходского учителя может при небольшой подготовке получить любой желающий, начиная с семнадцатилетнего возраста. Что ж, мне как раз к тому времени исполнилось семнадцать. Дело оставалось за малым – выдержать испытание.

Экзамены на учителя проходили в Воронеже, куда я и отправился самостоятельно. Плевые, должен сказать, экзамены оказались. В особенности если учесть, что отец прекрасно представлял, какие будут на них вопросы, и натаскал меня отлично.

Я блестяще справился с устными и письменными экзаменами, сносно дал пробные уроки, что тоже было частью испытания, и получил свидетельство на звание учителя приходской школы. Мне было даже удивительно, как легко и просто все прошло.

Чем еще знаменательна оказалась та поездка в Воронеж, так это тем, что тогда я впервые увидел живого писателя. Точнее – поэта.

Обретался в ту пору в Воронеже стихотворец Иван Никитин. Было ему тогда уже тридцать лет, но первые его стихи только-только появились в печати – в воронежских, а потом в столичных изданиях. Несколько поздний дебют для поэта, но более чем успешный. Критики по силе дарования сравнивали его с Кольцовым, а обыкновенные читатели ни с кем не сравнивали, а просто полюбили его бесхитростные, искренние стихи.

Все это рассказал мне семинарист, у которого я квартировал и с которым сдружился. Говорил он о Никитине с чувством гордости, поскольку тот был воронежской достопримечательностью. Признаюсь как на духу, я испытал к незнакомому мне тогда Никитину зависть, слыша, какое восхищение сквозило в содержании и интонациях речей моего приятеля. За давностью лет точно сказать уже невозможно, но смею предположить, что именно в тот момент я стал мечтать о карьере литератора, чтобы и меня увенчали лаврами поклонники.

Впрочем, выяснилось, что Никитин – не профессиональный литератор, а пишет, как говорят в таких случаях, по велению души. Основное же его занятие – содержатель постоялого двора. Да-да, как моя бабушка!

Семинарист, казалось, поставил перед собой задачу – показать мне Никитина во что бы то ни стало. Несколько раз за то короткое время, что пробыл я в Воронеже, он водил меня к никитинскому постоялому двору, но всякий раз Ивана Саввича не было на месте. Из-за этих неудач друг мой приуныл, его как будто снедало ощущение вины передо мной. Я его утешал, говоря, что ничего, мол, страшного, когда-нибудь буду я еще в Воронеже. Но семинарист возражал:

– Нет, это такой человек, такой человек, ты должен его увидеть! Может, записку ему оставим? Или сами останемся да подождем?

– Да ты вообще хорошо ли его знаешь, чтобы ему надоедать?

– Нет, не знаю вовсе. Просто видел его как-то на улице.

– И только? Пойдем-ка тогда домой!

К радости моего товарища, в последний день перед моим отъездом восвояси в Валуйки произошла счастливая случайность. Нам все-таки встретился Никитин – не на постоялом дворе, куда мы уже отчаялись ходить, а на главной городской улице – Большой Дворянской.

Когда мы совершали по ней прощальный для меня променад, семинарист вдруг толкнул меня в бок.

– Вот он!

– Кто?

– Да Никитин же!

– Где?

– Да вот же стоит, что-то в витрине разглядывает.

Приятель обратил мое внимание на молодого еще человека, который действительно что-то высматривал в витрине магазина. Этот человек, в шинели и картузе, и был Никитин.

Мы встали в отдалении и долго глядели на него. Он – на витрину, мы – на него. Вся решимость семинариста, так жаждавшего познакомить меня с Никитиным, разом куда-то улетучилась.

– Ну, что же ты? – прошептал я ему. – Давай подойдем?

Тот покачал головой.

– Иди, пожалуй, сам. Я тут подожду.

Делать нечего. Изображая всем своим видом развязность, я приблизился к поэту и завел разговор.

– Вы господин Никитин?

Он посмотрел на меня тяжелым, неприязненным взглядом. Меня это, однако, не смутило: со слов семинариста я уже знал, что Никитин угрюм и необщителен.

– Так это вы? – повторил я.

– Да, – коротко ответил он.

– Так это вы написали стихотворение «Русь»: «Под большим шатром голубых небес – вижу – даль степей зеленеется. И на гранях их, выше темных туч, цепи гор стоят великанами».

Я прочитал все это довольно длинное стихотворение наизусть. Никитин выслушал меня не перебивая; лицо его оставалось совершенно невозмутимым. Когда я закончил, он кивнул:

– Да, это мое.

– А вот это: «Поутру вчера дождь в стекла окон стучал; над землею туман облаками вставал…»

И снова продекламировал до конца.

– Да, и это мое.

Я воодушевился и прочитал ему еще несколько его же стихотворений – я поневоле запомнил их, ибо мне ими успел надоесть мой друг-семинарист.

Никитин все слушал и слушал, и никак невозможно было понять, что у него внутри: досада ли, что незнакомый юнец пристает к нему на улице, или же ликование, что его поэзия нашла своего ценителя в лице этого самого юнца.

Когда запас моей памяти иссяк, я умолк и не знал, что сказать. Никитин тоже долго молчал и о чем-то размышлял. А потом сказал:

– Все-таки скверные у меня стихи.

Приподнял картуз в знак прощания и двинулся прочь.

Я стоял опешив. Странный он все-таки, этот Никитин…

– О чем вы так долго разговаривали? – Это мой приятель подошел и спросил.

– О том, о сем, – ответил я.

– А если подробнее?

– Он меня расспрашивал об экзаменах на учителя.