Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

Запахло прахом раненого дерева.

И зал, едва заполнившись, заклокотал.

Тут не было ни здравого смысла, ни сколько-то сходных с этим действий. Работали одни чувства. Оголенные, как провода. Они только что не искрили.

– Товарищи!

Голос прозвучал так, словно бил языком только что вырванным у колокола, вот-вот готовым ударить в набат. В нем кипела сдерживаемая сила.

– Товарищи! – повторил незнакомый Ульянову парень, на лацкане которого пламенела какая-то нашивка или брошь. Видимо, для того, чтобы хоть чем-то отличаться от остальных.

– Нет лучшего в мире слова, как «товарищ», – продолжил он. – Оно сразу дает понять, кто есть кто. Оно объединяет, воодушевляет, зовет. Так поклянемся же с этим словом во главе поддерживать друг друга!

– Надо требовать свободы! – выкрикнул кто-то.

– И законности! – подвторил ему еще один голос.

– Главное, нужна правда! – подытожил эти выкрики председательствующий.

И в этот самый миг в зале наступила испепеляющая тишина. И все увидели инспектора Потапова.

Грузной, да и грозной тоже, глыбой он появился в проеме дверей и оттуда же, от порога, крикнул:

– Господа! Именем закона требую немедленно разойтись!

Зал все еще пребывал в летаргии неожиданности. Потом вдруг всшевелился, словно ему сделали инъекцию просыпа, и сразу несколько голосов завопили:

– Вон! Вон отсюда!

– Долой! – вырыднула толпа.

Потапов окинул зал своим налитым кровью взором и заметил Володю Ульянова. И, видимо, ринулся в его сторону, когда студенты, повскакивав со своих мест, стали теснить его к выходу.

Свист и улюлюканье, казалось, накалили само здание университета. И Володя услышал, как за его спиной со звоном разбилось стекло.

Хотя он мог поклясться, что в него никто ничем не бросал. Повеяло уличной прохладой, которая, однако, не остудила кипящую неуемность толпы.

И в это время, в том же проеме дверей, в котором минутой раньше скрылся Потапов, появился ректор.

Он шел почти трусливой походкой. Но осмелел уже в зале, где вдруг наступила непривычная в данном обстоятельстве тишина.

– Успокойтесь, господа! – начал он несколько неуверенно, потом набрал, как ему казалось, нужный тембр. – Все, о чем вы сейчас кричите, можно сказать спокойным голосом. И тогда больше шансов, что мы друг друга услышим.

И тогда ведущий с ректором диалог студент, который, собственно и председательствовал на сходке, протянул ему некую бумагу.

– Что это? – понаивничал ректор.

– Наши требования.

Володя краем глаза увидел такие вожделенные слова: «Русская жизнь невозможна. Студенческая жизнь невозможна!»

– А что же тогда возможно? – спросил ректор.

И это было ошибкой. Он снова бросил спичку в бочку с порохом.

Крики тут же превратились в адскую какофонию.

Потом прорезался бас председательствующего:

– Значит, вы не согласны выполнить наши требования?

И он – без перехода – обратился к бушующей толпе:

– Товарищи! – вскричал, правда, на этот раз почему-то петушино, ибо минуту назад басил. – В знак протеста оставляем университет!

– Правильно! – понеслось из разных углов.

– Они еще за нами побегают, – сказал кто-то за спиной у Володи и, видимо, не дожидаясь, когда у него спросят почему, пояснил: – Им жалованье платить перестанут.

– Уходим! – кричал предводитель сходки. – Сдавайте билеты.

Лишь на миг возникло некое замешательство. Потом стихия все же пересилила, и первый студенческий билет был почти швырнут на кафедру ректору.

Кто-то рядом считал вслух:

– Раз… два… пятьдесят…

А вскорости была объявлена цифра, про котрую кто-то сказал:

– Ни туда, ни сюда.

Действительно, только одного билета не дотянули до того, чтобы их была сотня.

Володя, естественно, не мог, вернее, не имел права быть вне этой неполной сотни.

И когда его догнал тот парень с увертливыми глазами, пытаясь быть беспечным, спросил:

– Ты, кажется, с Дона?

– Да. Со станицы зимовейской.

– Постой! Это у вас там родились и Разин, и Пугачев?

– Совершенно верно! И Генералов тоже.

Они прошли несколько сотен шагов, прежде чем парень сказал:

– Почему билет не сдал, я как-нибудь расскажу другой раз.

– Ну зачем? – неброско глянул на его жалкость Ульянов. – Это же дело сугубо добровольное. А потом, зачем быть таким, как все.

И парень, видимо все же непонятый, побрел от него прочь.

Если отвлеченнее об этом подумать, то очень легко представить себе такую картину. Бал кончен. Гости разошлись. Прислуга мечется, чтобы навести повседневный порядок. А душа того, ради кого все это затевалось, так и осталась пуста.

И тогда он лезет в шкакулку за револьвером.

Нечто подобное испытывал Володя Ульянов, когда пришел с той самой сходки, которую – как-то на одном дыхании – провели взбунтовавшиеся студенты.

Вспомнился ему давний разговор с другом семьи Яковлевым, когда он сказал:

– Если хочешь кого-то удивить, попытайся в этом деле потренироваться на себе, и ты скоро поймешь, какое это неблагодарное дело.

Да, многие сегодня собрались только затем, чтобы удивить.

Может, и он в том числе.

Если говорить честно, ему не хотелось сразу же подпасть под власть толпы, не ощутив свою личность в ней. Так, наверно, теряется иголка в стоге сена.

Вместе с тем, как брат Александра Ульянова, он не имел права далее оставаться в университете. Ибо в том, что их всех исключат, не было никаких сомнений.

И тут ему на память пришел тот самый парень с увертливыми глазами. Почему он не присоединился ко всем? Чего именно побоялся? Ведь все время был где-то рядом. А вот в ответственный момент растворился среди тех, кто ничем не рисковал.

Он – на ощупь – взял какую-то книгу. Не глядя ей в лицо, раскрыл. Уронил взор на текст и стал читать вслух:

– «Один ученый нашего времени, который к сожалению отвергает Евангелие, как-то раз высказался, что он никак не может понять, отчего произошло то, что какой-то распятый на Голгофе иудейский раввин мог победить и уничтожить греческих богов и римское могущество. Этого никогда не поймут и не могут понять неверующие; ибо слово о кресте и о Распятом будет всегда для одних глупостью, для других соблазном».

Он глянул на обложку книги.

«Страсти Христовы» и – особо отмеченный раздел «Беседы о страданиях».

Да, сегодня, вернее, может именно не в этот день, а в другие последующие, ему предстоит иметь эти беседы, сопряженные со страданиями.

Во-первых, надо обо всем, и как можно толковее, рассказать матери.

И хотя есть полная уверенность, что она поймет. Не может не понять. Вернее, не имеет права, потому как отлично знает – Володя никогда не успокоится, пока не…