Евгений Кулькин - Обручник. Книга первая. Изверец

– Ну и кого ты под сволочью подразумеваешь? – спросил Владимир.

– Тех, кто пытаются унизить того, кто им непонятен.

– А может быть, неприятен?

– Кто их знает. Но только уж больно муторно, когда тебе постоянно дают понять, что ты человек войны и ни на что больше не способен, как махать шашкой вперемежку с плеткой.

Он, как давеча Ульянов, поднял прутик и разломил его пополам. Только на две равные части. И не стал нюхать, как то делал Владимир, а пожевал. И, отплюнувшись, произнес:

– Мне один еврей говорил: «Я бы даже в клозете утонул, лишь бы в историю войти».

– Ваша фамилия вошла в историю, – на поддразноте произнес Ульянов.

– Как и ваша тоже, – в тон ему ответил Генералов. – Вон Екатерину Вторую зовут Великой. А в чем это велчие? В том, что мужиков на себе целый полк перевидела? Или что простой люд изводила, как только могла? Да и к власти пришла нахально.

Владимир остановился.

– А ведь как хорошо сказано – «нахально». Наверно, так и нужно брать в свои руки власть.

А Генералов уже переключился на другое.

– Вон смотри, – указал он на коня. – Смирный, хошь куй, хошь пляши. Но это смирение от него добывалось годами. И не ради покорности. А чтобы хозяина своего понимал лучше, чем самого себя.

Конь постриг ушами. И веками чуть притенил глаза.

– Слабину никому нельзя давать, – продолжил Генералов.

– А как же демократия? – поинтересовался Владимир.

– Это разновидность мечты, близкой к царствию Небесному. У каждого человека прежде мерзость на роду написана, а потом все остальное.

– Прямо у каждого? – чуть сощурился Ульянов.

– Без исключения.

– И чем это объяснить?

– Самой людской природой.

Ведь посмотри, чего происходит. Что обузданием сейчас заведует? Ну, прежде всего, вера. То есть, религия. Ну пусть не всех, но многих она в узде держит.

Ну там еще воспитание и образование тоже.

А остальные, те, в ком темь-тьменская гуляет, как опара в квашне, чего им делать?

Вот почему сейчас на рабочий класс все уповают. Потому как он более всего при безделии состоит. Отработал свои часы и пошел валять дурака. Тут, конечно, и о революции мысли придут, чтобы того же царя если не турнуть, то грохнуть.

У Володи по лицу пробежала болезненная гримаска.

– А что поделаешь. – заметив это, продолжил Генералов, – так оно и есть. Тот, кто наработается до потери сознания, ему не до политики.

Вот почему к ней сейчас евреи поприлипли? Да потому, что они сроду тяжело не работали и всегда или дурака валяли, или русских обалдуев объегоривали. Им кажется, что все мы ивановы да ма́рьины.

Он едва сбил горячность, как она уже через минуту подхватила его вновь.

– Страшнее всего недоучки. Не обладая знаниями, они до ломоты души стараются унизить тех, кто хоть что-то, но умеет.

Генералов отплюнулся тем, что жевал, потом произнес:

– Более всего народу нужна непонятность. Как только все становится ясным, интерес иссякает.

– Вот тут как раз и нужны люди, которые что-то знают.

Как бы не слыша слов Владимира, Генералов, видимо, все же итожа свою речь, заключил:

– Любая драка – это не что иное, как потешание самолюбия.

– Даже если при этом самому достается?

И в это самое время к ним подскакали два казака. И один из них крикнул:

– Генерал! Поняй с нами, а то тебя урядник в рядовые произведет.

Это событие обсуждалось наравне с чем-то, если не глобально, то исторически значительным.

– В Питере открываются высшие женские курсы.

– Какие?

– Бесстужевские.

– А может, Бесстыжевские?

А какая-то старушка болезненно интересуется, с какого возраста и, главное, до какого предела туда зачисляют.

– Бойкий возраст должен быть, – сказал какой-то зубоскал, на что старушка рассудительно ответила:

– Да они, бойкие-то слова, не каждому просто даются. От одного так и отлетывают, а из другого и клещами не вытянешь.

– Ну вот, старая, – произнес зубоскал, – сама на свой вопрос и ответила. Все, что когда-то было влекущим, теперь застылой магмой торосится впереди.

Женщина обмануто усмехнулась.

Есть такая особая улыбка, которая как бы подчеркивает, что любая беспричинность делает нас жесточе, чем мы могли бы быть.

Надя Крупская слышала эти разговоры. Даже в некоторых из них участвовала. И исходила тем предэкзаменационным зубрежом, который волей или неволей, но входит в привычку отличников.

Вместе с тем ей размышлялось легко и просторно. В сознании не было, как это случалось раньше, смешения языков. Отовсюду навевала уже подзабытая с ними родность.

И это все оттого, что сейчас она шла на математическое отделение.

И все предчувствия курсиства не обволакивали ее, а как бы пеленали в некую смирительную простыню, способную при случае распуститься на ленты, чтобы свить из них удавку.

Почему такое пришло сравнение, она еще в ту пору не знала.

Тем более, что кто-то, выведав, что она поступает на Бесстужевские курсы, спросил:

– А ты можешь мне ответить, какой разврат грешнее, здравый или больной?

И она, нисколько не смущаясь, ответила:

– Глупый.

Но Надя, поступив на курсы, решила не только углубить свои знания в математике, но и прослушать филологический курс. Тем более, что там училась ее старая знакомая Ольга Витмер.

Она-то и надоумила Крупскую с некой компанией побывать за городом.

Надежда согласилась.

И вот они на месте.

Изможденная пригородом, природа тут выглядела не столь древней, сколь разоренной.

И первым, кто им встретился, был явный предместный дурачок. На груди у него красовалась фальшивая медаль. А в неопрятном зачесе была улажена какая-то лента, обозначающая цветок.

– Если захочешь кому-либо помолиться, – сказал убогий, – молись Киеву. Он грехи отпускает почти за так.

И он тут же им продемонстрировал, что не просто дурак, а еще и мастеровой, показав, как из куска кровельника – с широким шумом – коль его поволочь – можно понаработать много чего забавного.

А через минуту забыв об этой своей забаве, дурак сказал, как бы отвечая на чей-то вопрос:

– И нищенствовать надо уметь.

Он вроде бы решил не открывать своего секрета, потом все же произнес:

– Я могу самым бойким макаром добыть пятак.

Девушки не спросили, что это за «макар», больше по застенчивости, потому как любопытность в деревнях если не презиралась, то уж довольно плотно не поощрялась.

Они вышли к дороге и стали ждать тех, с кем Витмер хотела познакомить Надежду.

И Надя обратила внимание на три скособоченные березки, которые словно прилизал кто-то в одну сторону и – вдобавок – полежал на них, чтобы не распрямились.

И именно из-за них вышли трое.

– Они! – сказала Ольга, и девушки двинулись этим фигурам навстречу.