Влад Ревзин - Сумерки берлинских идолов

Циммерман опознает человека в Ньюколне. Дело будет закрыто, Ральф идентифицирован, детектив Уве Клюг получит хвалебную запись в служебной карточке. А кто убил Ральфа, уличный грабитель или красные, уже не так важно.

Он отбросил вилку, встал, и вышел на воздух.

Снаружи сеял мелкий дожик. Редкие автомобили разбрызгивали из под шин черную воду. Бежали прохожие, из-за угла показался грузовик с солдатами в матерчатых шлемах. Над шлемами торчали стволы винтовок.

Город жил нервной жизнью.

В то время, когда старший детектив Уве Клюг прыгал по лужам, направляясь к Восточному вокзалу, заместитель начальника берлинской полиции сидел в своем кабинете в Главном управлении и перебирал свои думы.

Последние события убедили Йозефа Маерса, что коалиционному правительству социал-демократов в Рейхе приходит конец. Предпоследним аргументом стала политическая сенсация предвыборной кампании, – забастовка берлинских транспортников в начале ноября. Она была организована коммунистами, но к стачке присоединились нацисты. В течение нескольких дней коммунисты и нацисты вместе выставляли пикеты, избивали штрейкбрехеров, строили заслоны на трамвайных путях.

И хотя НСДАП получила на выборах на два миллиона меньше голосов, и Тельман смотрел на политические перспективы КПГ И СДПГ с большим оптимизмом, никто бы не смог убедить опытного полицейского, что коммунисты победят.

У Маерса имелось достаточно приятелей в Рейхсвере, и настроения офицерства он знал не понаслышке. Это были боевые товарищи, с которыми не один месяц пришлось сидеть в окопах на Западном фронте, и кривить душой в общении между соратниками не стоило. У него были связи и в фашистской партии, и там тоже верили, что настроения большей части германского народа идут вразрез с красными идеями. Немецкий народ болел Веймарским синдромом, и считалось, – чем быстрее этот выкидыш капитализма уйдет в прошлое, тем быстрее Германия станет настоящим рейхом.

Последний аргумент, слова человека, сидевшего сегодня утром на заднем сиденье в машине, окончательно убедил заместителя начальника полиции, – действуя правильно, он скоро сможет отбросить приставку «заместитель». Эвальд Бухер, член Национал-социалистической немецкой рабочей партии чуть ли не с 1920 года, был прям и категоричен:

– Сквозь запертые двери Отдела контрразведки и щели в окнах «охранной полиции» проникают тревожные слухи. Будто в Берлине действует вражеская разведка с особым заданием. И это не похитители промышленных секретов, которые попадаются чуть не десятками абверу. Это либо британские агенты, либо агенты Сталина. Высказано мнение, что за действиями одиночек- поджигателей типа вашего Ральфа могут стоять законспирированные профессионалы. Не то, чтобы мы питались лишь слухами, – у нас много друзей в политической полиции, и будьте уверены, многие и многие из них составят костяк силовых структур будущего фашистского государства. Криминальная полиция будет реформирована самым кардинальным образом. Но если сейчас, пока мы еще не у власти, лояльный полицейский чиновник принесет нам в зубах вражеского агента, утерев нос органам правопорядка демократов, это зачтется в самом ближайшем будущем. Мы поднимем шум в прессе, свяжем западное вмешательство с преступными действиями демократов и коммунистов. И предъявим шпиона. Вы поняли?

Йозеф Маерс взял из пепельницы сигару, энергично раскурил ее и окутался дымом.

Если он хочет подняться по лестнице, а не скатиться с нее, надо действовать. Но на кого положиться? Ему нужен человек честный, правых взглядов, -и преданный лично ему.

Перед глазами появилось лицо Уве Клюга. Правда, тот же Эвальд Бухер упомянул бесперспективное будущее для старшего детектива отдела убийств, но это ничего не значит.

Каждый беспокоится о себе.

Карл Кюла, голый, как Адам до грехопадения, стоял у неплотно закрытых штор, курил и поглядывал в щель на город.

Из окна в сторону центра уходила широкая, монументальная улица. Винные погребки, где постоянно горит свет, под тяжелыми фасадами, черные, с осыпавшейся штукатуркой стены с рельефными завитками и геральдическими знаками. Район старых денег: одна улица переходит в другую. Застроены домами, похожими на старинные громоздкие сейфы. Дома набиты потускневшими от времени ценностями и антикварной мебелью.

Дальше, – невидимые с этого расстояния, громоздились бетонные новостройки, а где кончались они, улицы упирались в мокрые сады.

А еще дальше, – начиналась прусская равнина, и ее дыхание прижималось к стеклам многочисленных берлинских окон.

– Что-то не так с Берлином, – сказал он в тяжелую парчу занавеси.– Три года назад город отчаянно веселился. Беззаботный, пьяный, – танцы, песни. Сейчас веселятся только на Курфюстендамм и вокруг Торгового дома. На Куудам рекой льется шампанское, на

окраинах пьют желудевый кофе, и ненавидят прожигающих жизнь богачей. В Веддинге происходят кровавые стычки между ротфронтовцами и штурмовиками СА, а в Эльдорадо по столам прыгают голые негритянки. Все ненавидят всех. Особенно социал-демократов.

Кюла затушил сигарету в мраморной пепельнице, и повернулся к постели.

На смятых простынях, не затратив труда прикрыть наготу, лежала женщина, курила и смотрела в потолок.

– Кризис, – сказала она равнодушно, пуская кольца дыма.– Йоганн говорит, вся Европа в том же положении.

Карл Кюла сел в кресло у роскошной напольной лампы, и закинул ногу за ногу.

– А где сейчас твой богатый и влиятельный муж?

– В Риме. Уехал до конца недели. Можешь остаться здесь. Прислугу я отпустила в деревню.

Она похлопала ладонью по пустому пространству рядом с собой.

– Иди-ка сюда. Отдохнул?

Карл содрогнулся, но покорно поднялся, прыгнул и упал рядом с женщиной.

– Барбара, ты помнишь?

– Ну, не сейчас. Ты все испортишь…

Карл Кюла трудился над массивным телом любовницы в поте лица.

Он двигался ритмично и безостановочно, как сцепное дышло паровоза, разглядывая тело под собой. Массивные груди разъехались в стороны, светлые волосы разметались по подушке. Она повернула лицо в сторону, и профиль римского патриция казался наполненным божественным вдохновением.

Типичная германская белая лошадь, подумал Карл. Фасад насыщен благопристойностью, а внутри, – похоть, разврат и ложь.

Женщина застонала, подняла большие, тяжелые бедра и стала на полумостик. По телу пробежала молния, она упала на постель и протяжно выдохнула.

Слава Господу, хоть с этим все в порядке.

Бедра еще какое-то время вздрагивали, она смотрела в его лицо, и благодарно улыбалась. Карл какое-то время оставался неподвижен, – потом, как солдат, подкошенный пулей, упал набок, изображая опустошение.