Максим Зимин - Тень Робеспьера

В столице говорили о восстании роялистов в Вандее. В этой лесной области, мало похожей на остальную Францию, люди жили так же, как и в прошлые века, сохраняя набожность и преданность королевскому дому.

В Вандее шли жуткие расправы над комиссарами Конвента и якобинцами – подробности, доходившие до парижан, вызывали дрожь. Тюренну это все очень не нравилось. Значит, туда придется отправить солдат, выделить деньги и обмундирование, что ослабит оборону Парижа и некоторых фронтов. Значит, поток роялистских агентов усилится, и необходимо напрячь свои силы для их отражения. Тюренн лично ходил по муниципалитетам и давал инструкции Конвента по контршпионажу. Не забывал он и навещать королеву и остальных узников, пытаясь разобраться с попыткой освобождения короля и непонятным бароном.

По всему городу собирались толпы народа, по-прежнему в красных фригийских колпаках и с сильными глотками, способными затмить голос врага революции. Тюренн видел в них не просто силу, а сам аппарат террора. Кого будут обвинять потомки, когда станут читать об этих событиях? Наверно, самих санкюлотов, косо смотревших на чужаков или на подозрительных личностей, которым и дела нет до революции – лишь бы выжить в этой оргии жестокости.

Революция – единственный период любого государства, где видны все низменные стороны жизни, подлинные лица политиков. Вот где настоящая борьба с настоящим театром, вот истинная постановка «Макбета». Хотя сама трагедия является отражением политической сущности всех людей, независимо от идей и места в обществе.

В Париже постоянно появлялись новые лица, привлекавшие к себе внимание жителей, находившие союзников и наживавшие врагов. Таким был и Эбер – актер, новый лидер уличных санкюлотов, носивших его на руках. В своей грубой и мерзкой газетенке он простым языком писал о врагах революции и высмеивал их, словно садист в тот момент, когда мучает свою жертву. Хотя по виду он мог сойти за приличного буржуа, у которого могли быть дети и прекрасная жена, а также домик на окраине города. Среднего роста, еще молодой, с длинным носом и косичкой, как у Тюренна. Только, в отличие от него, Эбер был горластым и невыносимым для якобинцев. Последователей Эбера называли «бешеными» – они требовали расправы над аристократами и спекулянтами, которые чудились им на каждом углу. Эбер знал, как играть на популярности: он просто брал больную для всех тему и мог говорить об этом часами. Больше всего Тюренн опасался, как бы он не обмолвился о королеве: если на нее обратят пристальное внимание, санкюлоты потребуют ее крови.

Дантон гулял по дождливому Парижу в одиночестве. Попытка связаться с Дюмурье и утихомирить его провалилась. Конечно, в глазах народа он по-прежнему являлся героем, человеком десятого августа, способным свергнуть любой европейский престол. Но он чувствовал, что пристальное внимание якобинцев, жирондистов и «бешеных» заставляет его определиться с ролью в этой долгой и страшной пьесе. Его снисходительная политика явно не вписывалась в политику якобинцев, но сама фигура Дантона не могла вписаться в группу жирондистов, ибо их корабль уже устремил свой курс на скалы.

Он медленно шел в Конвент, который не выносил больше всего на свете. Конвент напоминал ему пороховую бочку. Он был готов стоять у порога, лишь бы не заходить в душный зал, где полным-полно говорливых членов Конвента, которым явно не помешала бы девица.

Не так давно у Дантона случилось несчастье, превратившее его в побитого зверя. Он помнил все, будто это произошло час назад. Это было до предательства Дюмурье. Вместе с Делакруа он обсуждал дальнейший план действий, когда зашел посыльный и отдал ему письмо. Дантона хватил удар. Нежная и единственная светлая женщина в его жизни, Габриэль, покинула его, оставив на его руках сына. Первые секунды Дантон тупо смотрел вокруг, не замечая людей, будто пытаясь найти выход. С одной стороны его зажимала политика, с другой – смерть любимой женщины, которая полюбила его, уродливого и громкого гуляку, и прощала ему все недостатки.

Он встал из-за стола и закричал на Делакруа:

– Лошадь мне!

Испуганный Делакруа дал ему свежую кобылу. Несколько дней Дантон гнал по грязным дорогам и глубоким лужам, меняя лошадей. Но пока трибун добирался до Парижа, несчастную женщину уже похоронили без последнего поцелуя мужа. Дантон явился к порогу своего дома как раз в тот момент, когда родственники вернулись с похорон. Папаша Шарпантье, его тесть, держа маленького внука, все рассказал зятю.

Дантон услышал страшное: она умерла по его вине! Жена ждала его все эти дни, начиная с четырнадцатого июля, она волновалась за своего мужа, была уже на грани нервного срыва. Ударом для нее стало десятое августа, когда бывший председатель кордельеров критиковал восстание против короля. Потом начались страшные сентябрьские убийства, за которые Дантон нес ответственность. Дантон ясно видел перед собой изможденную Габриэль, без румянца и с заплаканными глазами, которая ожидала его после очередного длинного дня.

Когда Дантон уехал в Бельгию, на фронт, прямо в эпицентр боевых действий, ее здоровье не выдержало. Она слегла в горячке, отстраняя от себя всех, и вскоре испустила дух.

Бедный муж, почти не спавший несколько дней, едва не сошел с ума. Он ходил по дому, не обращая внимания на плач сына и слезы матери умершей. Он словно опять что-то искал. Неужели тот самый луч, сопровождавший его все эти годы?

Но он с ней не попрощался. Взяв несколько бесстрашных работяг, он отправился на ее могилу. Никто из родственников не решился встать на пути трибуна. Рабочие раскидывали сырую и тяжелую землю, пока лопата не стукнула о деревянную крышку гроба.

– Доставайте! – жалобно просил вдовец, помогая им тянуть веревки.

Гроб положили на край раскопанной могилы, и тут рабочие замешкались, не решаясь осуществлять кощунство над умершей. Тогда Дантон отобрал лопату, сам снял крышку и увидел родное лицо Габриэль.

Опустившись на колени, он со слезами всматривался в ее черты, такие знакомые, но такие постаревшие. Этого он не замечал в последние месяцы ее жизни.

Через день он получил письмо с соболезнованиями от самого Робеспьера, с которым отношения не ладились – они держались поодаль друг от друга, бросая мимолетные взгляды в зале Конвента.

Письмо было таким теплым, словно Неподкупный писал лучшему другу. Это было странно, но сердце Дантона было радо этому изъявлению чувств. Он положил письмо в карман и пошел с ним на собрание Конвента.

Ничего не изменилось со дня его учреждения и, возможно, с самого дня появления Учредительного собрания. Не успел зал наполниться, как духота вновь и вновь заставляла депутатов расстегивать верхние пуговицы камзолов и рубах.