В. Волк-Карачевский - Игра судьбы

Я слушал их пьяные крики, в груди у меня все клокотало, мысли, одна мрачнее другой, будоражили мое воображение. Что ж, думал я, достойно ли человека, обладающего чувством чести, оставить дом свой, где когда-то сделал он первые шаги свои, где умер отец его, преследуемый несправедливым недоброжелателем – и кому оставить – этому же врагу, виновнику всех бед и несчастий?

Пьяные крики приказных умолкли, свеча догорала передо мною. Вдруг дверь отворилась и нянюшка впустила ко мне нескольких мужиков. От всех их кузнец Архип обратился ко мне. Не умея, в силу косноязычия, выразить мыслей своих, он тем не менее объяснил, что кистеневские мужики, те, кто не обременен семьею, решились ни при каких угрозах не оставаться под властью Троекурова, а хлеб себе добывать известным способом, то есть разбоем – на большой дороге издавна не сеют, не жнут, однако ж не голодают. Не помня себя от смятения чувств, объявил я, что беру их под свое начало, они же обязались повиноваться мне как своему единственно возможному барину и предводителю.

Я велел няне и тем из прислуги, кто жил в доме, забрать свои пожитки, мужики принесли сена, подложили под крыльцо, и я своею рукою зажег родительский дом. Спустя полчаса он пылал как огромный костер, полуголые приказные едва успели повыскакивать из пламени. Ну а я вместе с двумя десятками лихих молодцев ушел в дальний Кистеневский лес.

Совершенно не знал я, что мне делать и как мне быть и что есть жизнь моя. Вопрос этот разрешить я постановил только после того, как отомщу за смерть отца своего. А прежде Троекуров и Спицин поплатятся жизнями своими. Спицин попался мне в руки случайно – не прошло и нескольких недель после того, как сгорела барская усадьба в Кистеневке. Поняв, что ему грозит, негодяй ползал у меня в ногах, вымаливая пощаду, изображая себя невиновным, проклиная Троекурова, по воле коего он якобы был принужден исполнять подлую свою роль.

Достав из кожаной сумы, спрятанной на груди, двадцать тысяч ассигнациями, хотел он выкупить жизнь свою. Мерзавцу повезло, что мои люди захватили его на дороге и привели ко мне – ворвись я в его дом, ни минуты не размышляя, всадил бы я пулю в его отвратительную рожу. Но рука моя не поднялась на подлеца, пресмыкающегося у ног моих. Я приказал запереть Спицина в одну из землянок, устроенных нами в лесу для жилья, а сам же занялся подготовкой нападения на Покровское – имение Троекурова.

Вот тут и случилось со мной происшествие, которое я не устаю проклинать теперь… Я забрался в парк, чтобы осмотреть все подходы к барскому дому, и увидел дочь Троекурова, Марью Кирилловну… Не могу объяснить, что со мною стало… Разум мой помутился… Я уже ни о чем не думал, кроме как только о ней. Видеть ее сделалось для меня так же необходимо, как дышать. Мысли о мести отцу красавицы улетучились, дом ее представился мне священным храмом. И я готов был отдать жизнь свою только за то, чтобы иметь возможность находиться рядом с ней. Вскоре узнал я, что в Покровском ожидают приезда гувернера, выписанного из Парижа для малолетнего сына Троекурова, прижитого с француженкой, обучавшей когда-то манерам Марью Кирилловну. Подкараулив француза, я заплатил ему из денег Спицина жалованье за год вперед, уговорил отъехать в свое отечество, забрал его паспорт и рекомендательные письма и явился в Покровское под именем месье Дефоржа.

– И вас никто не узнал?

– Разумеется нет. Родные пенаты я покинул в семь лет, в отпуск никогда не приезжал, так как отец сам навещал меня в Петербурге. Приехав в Кистеневку, ни с Троекуровым, ни с кем-либо из его людей не успел я встретиться до той самой роковой ночи, когда сжег свою родительскую усадьбу. Две недели я провел в одном доме с Марьей Кирилловной. Она увлекалась музыкой, я начал давать ей уроки игры на фортепиано, так как в свое время, убегая скуки офицерских попоек, выучился игре на этом новомодном инструменте.

То обстоятельство, что никто, кроме нас двоих, не говорил и не понимал по-французски, способствовало нам. Разбирая фортепианные пиесы, мы имели возможность при всех разговаривать совсем не о музыке. То, что я потерял голову, это понятно. Но вскоре заметил я, что и Марья Кирилловна, увлекаемая сначала только любопытством и необычными обстоятельствами, питает ко мне те же чувства, что и я к ней.

Нужно было объясниться, но я не решился раскрыть себя, так как имя мое уже гремело по всему уезду. Каждый день только и говорили о разбоях и дерзких нападениях Дубровского. Причина была проста. Прикрываясь моим именем, какой-то сообразительный чиновник, некто Кимрин, нашел способ грабить губернскую казну. Входившие с ним в сговор помещики сжигали у себя пустой амбар или старый сарай, объявляли о нападении разбойников. А этот Кимрин, пользуясь своей близостью к губернатору, убеждал его выделять деньги на возмещение убытков несчастным пострадавшим.

– Да, я читал об этом сообщения в «Ведомостях», – подтвердил Александр Нелимов слова Дубровского.

– Однако вскоре неожиданный случай потребовал от меня сделать объяснение, откладываемое мною из нежелания объявлять свое настоящее имя. Однажды, когда Троекуров давал большой званый обед, уж не помню, по какому поводу, со всей округи к нему съехались гости – никто не смел не явиться, чтобы не оказать тем самым неуважения хозяину. И вот незадолго до начала торжества, войдя в залу, увидел я вдруг… Спицина. Как потом я узнал, этот мерзавец, словно крот, прорыл ход из землянки, где он сидел взаперти, и сбежал. Приехав к Троекурову, Спицин не решился сразу рассказать о своих приключениях. При виде меня среди гостей Спицин остолбенел и потерял дар речи. Троекуров в этот момент как раз повествовал о славном подвиге своего француза – то есть меня – убившего медведя, доставившего своему хозяину много веселых минут, а соседям его запомнившегося на всю их жизнь.

– Так, значит, история о том, что Троекуров бросил вас на съедение медведю, не выдумка наших барышень? Но погодите, ведь перед этим он, по их рассказам, обнаружил ваши отношения с дочерью, и именно она потом передала вам нож, которым вы и убили этого медведя…

– Не знаю, что придумали барышни, а дело было так. В подвале дома Троекурова есть особая комната, хитроумно устроенная итальянцем-архитектором в форме неправильного пятиугольника. В специально рассчитанной точке этой комнаты вмурован крюк с цепью, достающей в четыре угла и не достающей всего полсажени до пятого. На цепи сидел огромный медведь. Человека, назначенного для невинной барской шутки, неожиданно вталкивали в эту комнату, и ему приходилось спасаться от зверя, искать пятый, безопасный, угол. Троекуров вместе со своими гостями наблюдал эту потешную картину через особое смотровое окошко.