Олег Моисеенко - Сосна у дороги

Димитрий замолчал, снял с головы свою форменную кепку, протер грязным платком голову и продолжил свой рассказ, видно, наболело у человека на душе и ему хотелось высказаться. Бывает так, встретишь незнакомого человека и знаешь, что больше его не увидишь, и тогда можешь сказать ему то, что и близкому никогда не поведаешь. «Вот, пожалуй, такая минута и подошла к этому человеку», – подумал Остап.

– Пришел я домой, а бабка и спрашивает: «А где это ты винтовку взял, тебя же немцы арестуют, еще и в тюрьму посадят». А я ей так прямиком и говорю: «Бабуля, – я ее бабулей звал, – вот так произошло, что вступил я на службу». А она как отшатнется от меня да как закричит: «Ты что это такое надумал, это же позор на нашу семью и род наш. Ты не думай, немцы – они пришли и уйдут, как это не раз было, вон сколько разных приходило чужаков, да все бежали, и эти побегут». Да как заплачет, я к ней, а она кричит: «Не подходи ко мне, и все про позор говорит». Вижу, что это серьезно и добром не кончится.

Через неделю я хоронил свою бабулю, как ни пытался с ней заговорить, она не отвечала, а только отворачивалась. Слегла, есть не стала, воду только пила, хотел воды ей подать, не взяла, а подтащила ведро к кровати, сама зачерпнет и пьет. Такая у нее на меня обида вышла, уже чувствовал, что последние дни она доживает, подошел к кровати, прощенья просить у нее хотел, она так на меня посмотрела, что в груди запекло и жутко мне стало. А тут еще начали нас привлекать к расстрелам, я не стрелял, а был в охране. Во рвах, что для обороны от наступления немцев начинали копать, стали партийных с их семьями и евреев расстреливать. Вот привезли на машине людей, выталкивают из кузова машины несколько человек, смотрю, а это учительница, которая меня учила, ее муж, тоже учитель, и их дочка, партийными они были. Девочка плачет, к матери жмется, а та обняла ее за голову, так и идут они втроем, да мимо меня шли. Повернула голову та учительница и на меня посмотрела, да таким взглядом, что я аж зажмурился. Она отвернулась, голову девочки сильнее к себе прижала, так их и расстреляли. А взгляд тот, как уголь горящий, в груди у меня остался, и жжет, и жжет, нет от него никакого спасения. Получилось, два огня в груди горят, вот тогда начало ко мне приходить какое-то понимание, что я натворил. Это же не просто повязку на рукав нацепил и с винтовкой ходишь, получается, что признал ты что-то дьявольское, нечеловеческое. Потом стоял в охране, когда евреев расстреливали, а там тоже дети, старики, женщины, стою и думаю, что ты, Змитро, здесь делаешь, ты же участник этой беды. Запил я, да и прикинулся больным, перестали меня тогда в охрану брать, а дали лошадь и стал я развозить, что поручат. Перевозил и убитых, и ворованное, да что только не перевозил, а в груди всё равно жжет и никакого спасу от того огня нет. Напьюсь, после еще хуже становится, а тут встретился мне один человек, сказал, чтобы о нем никому ни слова, и поручил одно дело сделать. Огонь тот в груди жжет, Остап, согласился я на то дело. А что мина там лежит, это я знаю, и обращаться с ней умею, когда в Красной армии срочную служил, обучили минному делу. Ну, все, передохнул, хватит, надо ехать.

Дмитрий рывком встал, подал руку Остапу, помог ему подняться с земли, развязал вожжи и прикрикнул на лошадь, та нехотя стала отходить от сосны. Когда телега поравнялась с Остапом, Дмитрий подошел к нему, взял двумя руками за плечи и, глядя в глаза, произнес:

– Спасибо тебе, Остап, что выслушал.

Потом опустил руки, потупил глаза в землю и тихо прошептал:

– Может, ты меня простишь, Остап, хотя нет, это мне у самого себя надо просить прощенья. Я себя должен простить.

Встрепенулся, резко вспрыгнул на телегу и погнал лошадь.

– Смотри, заднее колесо у телеги может соскочить с оси, – прокричал вслед Остап. Дмитрий только махнул рукой и хлестнул вожжами лошадь. Та перешла на бег. Остап провожал его взглядом, пока телега не скрылась из виду, постоял еще несколько минут, о чем-то думая, и зашагал к лесу. Домой идти ему не хотелось, и, как назойливая муха, вертелись слова о просьбе прощения, сказанные Змитром. Это имя больше понравилось Остапу, и оно больше подходит к Дмитрию, хотел сказать «полицаю», но внутри произнес: «Дмитрию».

Чем ближе Остап подходил к лесу, тем беспокойнее у него становилось на душе, а в чем дело, он понять не мог и только ускорял шаг. Не прошло беспокойство и в лесу, хотя идти стал медленнее, вышел в бор. Остап любил это место, здесь протянулись невысокие горки, поросшие соснами, сосны стояли высокие, с золотистыми стволами, и каждая отличалась от другой, образуя вокруг себя свое пространство. Сюда легко проникал солнечный свет, почти всегда у Остапа здесь возникало чувство радости и веселости, дышалось легко и свободно, получалось, будто здесь другой мир, а еще хотелось громко закричать. Здесь, как и у опушки, возникало от крика эхо, только оно там глухо отражалось и сразу затихало. А здесь, в бору, оно долго перекликалось, уносилось вдаль и поднималось ввысь. В этот раз Остап молчал, не было и той, как в детстве, радости, но дышалось легче, здесь прохладнее, чем там, в поле, подумал Остап.

А беспокойство росло, опять вспомнился Змитро и его рассказ. «Да это все не то», – хотелось закричать Остапу. «Оба мы одинокие, он оказался одиноким, и я одинокий, это нас и связывает», – с некой детской радостью сделал такое открытие Остап. Оно-то так и не так, опять к нему вернулись сомнения и стал мучить вопрос, что еще связывает его со Змитром. Остап стал осматриваться и обнаружил землянику, крупные ягодки с трудом прятались под зелеными листочками и манили к себе, снова на душе возникла радость. Он быстро насобирал горсть крупных ягод и отправил их в рот, жевал, закрыв глаза, чтобы почувствовать вкус и ощутить запах лесной ягоды. Присел у сосны, опершись спиной о ее ствол, сидеть было удобно, мешал немного бриль, пришлось его снять и положить рядом. Как же хорошо летом, а красота какая, куда ни глянь – везде живо и красиво, и везде тебе место есть, чтобы отдохнуть. Остапа стало клонить ко сну, только он закрыл глаза, как тут же, сидя у сосны, положив голову на колени, заснул.

Ему снился сон, что он с вязанкой прутьев поднимается по склону к одинокой сосне, уже видит ее, а ступать становится все труднее и труднее, ноги не хотят слушаться, и тогда Остап опускается на колени и пытается ползти. Колени тоже не слушаются и он, со всех сил цепляясь руками за траву, ветки, ползет по склону, но сил остается все меньше и меньше. Уже нет вязанки прутьев, а как же без них, приходит мысль, главное – не прутья, а надо добраться до одинокой сосны, быть рядом с ней, мы тогда не будем одинокими. Сон прервался, голова Остапа соскользнула с колен и он, положив руки под голову, лег на бок и снова заснул. Домой он вернулся, когда солнце скрылось за лесом, вечерело. И уже решил, что завтра пойдет собирать в бор землянику. Первое, что он сделал, так это достал корзинку, подержал в руке, как бы оценивая, не тяжелая ли она, потом осмотрел ее и от удовольствия улыбнулся. Оставалось покормить кур да придумать, какую еду приготовить на ужин и на завтра. Остапа всегда раздражала необходимость готовить еду, не так готовить, как придумать, что приготовить. А, завтра и придумаю, наконец, решил он и направился в хату.