Олег Моисеенко - Сосна у дороги

В обед колонна пленных вступила в Гребени. Здесь можно было видеть их жителей, первой вышла к самой дороге старая сгорбленная бабка Авдотья, она остановилась, оперлась двумя руками на посох и внимательно стала смотреть на проходящих мимо солдат. Иногда она отрывала руку от посоха и осеняла крестом идущих, можно было слышать ее негромкие слова: «Матерь Божья, заступница наша, спаси и помилуй их, грешных, спаси и помилуй», – потом она снова хваталась за посох и выжидала. К ней приближался конвоир с собакой и что-то ей кричал, по-видимому, требовал, чтобы она отошла подальше от дороги. Овчарка стала рваться и лаять на бабку, пленные и жители со своих дворов со страхом ожидали жуткой картины. Авдотья не двинулась с места, только перекрестила приближающуюся собаку, и конвоир натянул поводок, требуя, чтобы овчарка шла рядом. Авдотья простояла, пока колона не скрылась за домами. Вышло несколько еще жителей, они пытались бросить в колонну хлеб, началась давка, прозвучали выстрелы и люди бросились к своим дворам.

За Гребенями, в стороне от дороги, пленные увидели поле, неглубоким котлованом вытянувшееся километра на полтора в сторону речки. Оно почти все было огорожено колючей проволокой, натянутой на столбы выше человеческого роста. Конвоиры направили колонну к воротам, сделанным из такой же проволоки. «Вот и дом наш», – услышал чей-то шутливый голос Федька. Он двигался из последних сил, а открыл глаза, когда уже не было видно солнца, и почувствовал запах хлеба и картошки.

– На, ешь, больше не будет, – ему в руку кто-то вложил кусок хлеба.

Есть было невыносимо больно, и он попробовал проглотить хлеб, не жуя, потом в руке у него оказалась картошина, ее есть было не так больно, и он старался жевать. Дали пить, и Федька снова заснул сном праведника. Ночью кричал, скрежетал зубами, куда-то рвался, потом затих. В темноте, низко наклонившись над головой Федьки и тряся за плечи, человек пытался его разбудить. Федька приподнялся и услышал шепот:

– Тихо, надо бежать, если сегодня не убежим, нам всем здесь крышка, давай за мной, – и человек пополз к изгороди. Федька сразу подчинился этому голосу и пополз, не чувствуя боли и усталости. Ползло еще несколько человек, проволока снизу была то ли разрезана, то ли разорвана, и они быстро оказались за колючими заграждениями. Старались ползти бесшумно, тот, за кем полз Федька, приостановился и прошептал:

– Будем держать направление вот туда, к дороге, и ползти вдоль проволоки, что бы ни случилось, нам надо попасть туда до рассвета.

Казалось, что они уже ползут долго, когда раздались выстрелы, лай собак и крики. Заметили, подумал Федька и хотел приподняться, но тот, другой, прижал его к земле и снова потребовал ползти и только ползти. Крики, выстрелы и лай собак был слышны в обратной стороне, что была ближе к лесу. С рассветом они оказались в кустарнике, отдышались и подползли к дороге, потом перебежали ее. На той стороне густо росли молодые сосенки, Федька знал, что они тянутся недалеко, за ними пойма реки Титовки, пойма с кустарниками и глубокими заводями, которые не высыхают и в самое жаркое лето. Вот туда нам и надо, стучало в голове спасительная мысль. Федька на ходу эту мысль изложил напарнику. Им оказался тот высокий красноармеец, что знал немецкий. Он только спросил:

– Ты что, знаешь эти места?

– Здесь недалеко наша деревня, где я жил, – ответил Федька.

– Тогда давай веди, и быстро, времени у нас мало, успеем дойти до поймы, будем живы, а нет, они с собаками нас найдут.

Ближе к полудню они были у поймы и решили передохнуть в кустах. Выстрелы, которые раздались в той стороне, откуда они бежали, заставили их снова вскочить и двигаться в сторону реки. Стали попадаться небольшие заводи, шли по этим заводям, где было глубоко, плыли, в одежде это получалось плохо. К сумеркам были у реки, долго шли берегом, заросшим кустарником и камышами. «Вот здесь и наше спасение, в этих камышах, – подумал Федька, – а там будем переплывать Титовку, где переплывать, надо еще подумать». И тут Федька услышал подтверждение своих мыслей от напарника, о котором почти ничего не знал.

– В этих камышах мы сможем спастись. Давай знакомиться, меня родители назвали Мишей, отец Федос Хомяков, а значит, я Михаил Федосович Хомяков, запомнил? – и, улыбнувшись, посмотрел на Федьку.

– А меня Федькой в деревне все называют, отца Иван Стецов, – тоже улыбаясь, произнес Федька и протянул руку.

– Нам, Федька, надо укрыться здесь и переждать до завтрашнего дня, а лучше еще день, будут они нас искать и сегодня, и завтра, они такие, аккуратность любят и порядок, а самое главное у них – это выполнить команду, и делают они это добросовестно, и неважно, какую команду. Найдут, расстреляют нас, но мы тоже не лыком шиты, как ты думаешь, Федька?

Федька не ответил, и они, прислушиваясь, осторожно стали пробираться в камышах. То, что Федька знал местность, а Миша владел немецким и знал немцев, когда учился, а больше по разговорам конвоиров и офицеров охранных подразделений, и спасло им жизнь.

Нескольких пойманных полуживых беглецов немцы расстреляли перед шеренгой пленных, которые стояли под солнцем до самого вечера. Поиски продолжались еще два дня, двоих выдали местные жители деревни Гребени. Немцы еще несколько раз прочесывали близлежащие окрестности, а по дорогам стали чаще проезжать на мотоциклах патрули жандармерии.

Дня три после такой картины беспомощных, угрюмых, с трудом передвигавшихся по проселочной дороге под охраной немцев наших красноармейцев, казалось, Однобочка вымерла, если бы не смелые переклички петухов да редкий лай собак. Даже коров не выгоняли на пастбище, при встрече люди старались не смотреть друг другу в глаза и долго не разговаривать.

Но жизнь требовала общения, действия и налаживания такого порядка, который бы соответствовал обстоятельствам. По деревне поползли несмелые слухи, что наши разбиты и немцы скоро будут в Москве, другие не соглашались с такими суждениями, но веских доводов, что будет по-другому, привести не могли, разве говорили, что и немцы сюда приходили, и французы, а всех их погнали и были они разбиты.

Иван Стецов решительно поддерживал вторых, но такую поддержку он высказывал только в присутствии жены Насти. За какую-то неделю он осунулся и постарел, под глазами появились большие темные круги, ходил мало, больше сидел под поветью и думал о сыне, о Федьке: «Как же тебя угораздило, Федька, оказаться в той колонне, ты же такой боевой хлопец…» Дума с самого утра вползала в сердце и ложилась там тяжелым камнем, а уходила только когда Иван засыпал тревожным сном. Настя догадывалась, о чем думает муж, но молчала, чего-то ждала. А недели через две она услышала, что пленных держат за Гребенями, там, может, их тысячи, а самое главное, некоторых отпускают, если найдется среди них муж или брат, только надо нести с собой яйца, сало, масло для немцев. Это она все рассказала Ивану и добавила, что Аксинья и еще три женщины собирались туда идти на днях. Иван молча посмотрел на нее и решил пройти по деревне, зайти к Анисиму и узнать более подробно у него про эту новость. Там он узнал, что появились полицаи, что скоро в деревню приедут немцы, всех соберут и скажут насчет колхоза. Узнал, что пленные там страшно голодают, что воды и той не дают. С такими мрачными новостями он вернулся домой. Перед самым сном Насте сказал, если бабы пойдут, сходи и ты. Насти с женщинами не было почти четыре дня, пришли они уставшие и измученные, об увиденном за колючей проволокой рассказывали, вытирая слезы. Федьки среди пленных Настя не нашла. Наверное, показалось, подумал Иван, и в ту ночь спал крепким сном.