Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Потому произнес, обратившись к девушке:

– Ваша кисть отвергает почти все отпечатки.

И она отдернула руку.

– А меня, – продолжил он, – всегда злит никчемная затрапезная красота, выдаваемая за эталон совершенства.

Девушка смутилась.

И вдруг, сам не зная зачем,

Аспирант начал читать стихи:

И, без продыху, чтобы не дать возможности хоть что-то, но трезво осознать, забубнил уже в прозе:

– Эти глухонемые похороны характеризовали дань времени: ни зевков окрест, ни приличествующих, но причитаний. Будто человек уходил не в иной мир, а оставался в этом. Только на правах притаившегося спящим соглядатая.

– Ну что, коллега, скажете? – обратился главный врач к девушке.

Она продолжала тлеть щеками.

Все последующие дни Аспирант повторял все то, что ему в свое время говорил Оракул, только всякий раз намекая, что добровольно не уйдет из жизни, потому как христианин и точно знает, что род самоубийц до десятого поколения будут преследовать незаслуженные беды.

Но, тем не менее, однажды – в этом же «аквариуме» его нашли с простреленной головой. Рядом лежал браунинг.

Кто и когда передал ему оружие, так и осталось тайной. А следствие констатировало именно самоубийство.

И только та девушка-аспирантка, что сейчас готовилась стать женой главврача психбольницы, была уверена, что ее коллегу попросту убили.

«Убрали», как это принято квалифицировать последнее время.

Свадьбу откладывали из-за поста, который на сей раз был неимоверно длинным.

А через два месяца началась война. С Японией.

Шел тысяча девятьсот четвертый год.

Год кончины Антона Павловича Чехова.

– Давайте начнем с того, с чего приличные люди кончают.

Говоривший ждет естественного. В этом случае вопроса. Но его не следует.

– Вы спросите с чего начнем именно? – краснобай явно хочет расшевелить своего не очень разговорчивого собеседника и, видимо, поняв, что ему это не удастся, говорит то, что можно сформулировать менее витиевато:

– Давайте прощаться. – И уточняет: – До следующего раза.

– Чего от тебя ему было нужно? – спросил, подойдя, Курнатовский.

– Пока это знает он один, – ответил Коба. – А догадываемся мы оба.

– Шпик – не унимался Виктор Константиныч.

– Не будем так категоричны.

– Однако именно накануне нашего большого дела надо быть особенно осторожными.

– Так я ему даже не подарил своего голоса.

Уже дома, лежа в постели, «гоняясь», – как он шутил, за сном, Курнатовский несколько раз повторил последнюю фразу Кобы: «Я ему даже не подарил своего голоса».

Именно многословие загоняет настоящее дело на позиции, с которых не атакуют.

И в разговоре об этом Коба как-то сказал:

– Это в книгах надо писать, что после того, как наступил рассвет, заголосили птицы и загомонили люди, а в серьезных речах достаточно одной фразы, что день настал.

Курнатовскому все больше и больше нравится Джугашвили.

В походке стремительный, почти летящий, в суждениях он вдруг превращается в мудреца.

Когда же уже поверишь, что он являет собой умудренную годами основательную личность, он выкинет что-то такое юношеское, что несостоявшийся поп по дерзости явно тянет на дьявола.

Сейчас для Кобы, да и для него, Виктора Константиновича Курнатовского, наступает самый ответственный период, если не всей жизни, то того отрезка, который пал на революционную борьбу.

Они с Кобой должны ознаменовать начало нового века грандиозной по меркам Тифлиса демонстрацией рабочих.

Провожая его в Питер на партийную работу, Ленин говорил:

– Нам важно не только политически зарядить трудящихся идеей бороться за свои права, но и доказать, что иного пути просто нет.

Коба это понимает без слов. И еще кое-кто.

А остальным пока просто интересно, во что это выльется и обернется.

Тем не менее, идею, что на первомайскую демонстрацию надо придти в теплых пальто и зимних шапках, восприняли без смеха.

Ибо многие уже знали, чем нагайка отличается от шерстяного пояса.

По касательной вспомнил нынешнюю неожиданную встречу.

С однокашником.

– Говорят, – сказал тот, – ты с самим Лениным ссылку отбывал.

– Зря не скажут, – отшутился Виктор. И для уточнения адреса добавил: – Это доподлинно один господин Енисей знает.

И вдруг однокашник, чуть притушив голос, сказал:

– Ведь ты успешным человеком мог быть.

– А разве я сейчас безнадежен? – уточнил Курнатовский.

– Ну сознайся, разве гоже человеку, получившему высшее образование за границей, тратить жизнь на ту российскую, на ту русскую утопию, от которой Россия не избавится никогда.

– Это какую же?

– Что можно без царя, в том числе в голове, править такой непредсказуемой страной.

– Да, – просто ответил Виктор Константинович, – власть надо отдать народу. А он, уверяю, распорядится ею не хуже царя.

– Вся беда, – не унимался однокашник, – что рая на земле для всех не будет никогда, сколь бы вы его не декларировали.

– А рай нам и не нужен. Была бы сносной жизнь. У всех.

Говоря с однокашником, он мучительно пытался вспомнить его имя.

Фамилия всплыла сразу. А вот имя ускользало из памяти – то ли Федор, то ли Федот, а может, Феофан.

Что на «ф» – это точно.

Но однокашника звали Пантелеймон. И в Тифлисе он работал при цирке.

– Что же ты там делаешь? – поинтересовался Курнатовский.

– Диких зверей дрессирую.

– Но ведь ты тоже инженер! – вскричал Виктор Константинович.

– В какой-то мере, – согласился с ним Пантелеймон.

– Почему так скромно?

– Ты же учился в Цюрихе, а я в Берлине. Так вот меня выперли с третьего курса.

– Любовная интрижка.

– Нет, болтать слишком много любил.

– А ты по-прежнему неуловим.

Курнатовский знал, еще по школе, что Пантелеймон славился своими иносказаниями.

– И кого же ты дрессируешь зверей? – спросил Виктор Константиныч.

– Львов.

– И – успешно?

– Ну раз жив, то да.

– И какие же трюки самые опасные?

– Когда кладешь голову льву в пасть.