Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Курнатовский вообразил себе эту картину и поинтересовался:

– Страшно, да?

Сон съел ответ Пантелеймона.

Тем более, что увел он его в родную Ригу, на побережье моря. На яхту, которую он так и оставил без призора.

Стук не был интеллигентным, но и не громким. Средним был стук.

И голос не очень скромным:

– Откройте! Полиция.

Он недолго соображал, чего от него хотят.

Неспешно стал собираться.

Вопрос: «Кто предал?» – не стоял.

Потому как вспомнился ответ Пантелеймона, страшно ли держать голову в пасти у льва.

– А ты свою-то и не вынимаешь. Потому по ощущениям мы квиты.

Были квиты.

А теперь «моток выходит на новый виток».

Так когда-то сказал Пантелеймон на уроке физики про закон Ома.

Обыск был тщательным и доскональным.

Ночь за окном иссякла.

А Виктора Константиновича ела только одна мысль – уцелел ли Коба.

Неужели все, на что они столько потратили времени, потерпит крах?

Тактичность полицейских окончилась сразу же, как только они вышли из дому.

– Если хочешь хоть как-то облегчить свою участь, – начал офицер, – покажи, где проживает рябой грузин.

– Я понятия не имею, о ком вы говорите, – заученно произнес Курнатовский, а сам возрадовался: кажется, Коба уцелел.

И вдруг – чуть ли не со смехом вспомнил, что??? один подпольщик назвал «Красный крокодил».

А когда у него поинтересовались, не почему крокодил, а почему именно красный, он ответил:

– В детстве мне как-то приснился красный крокодил. И вот с тех пор я – по выражению глаз и чего-то там еще – подыскиваю аналог среди людей. И как на Кобу глянул: «Вот он! Только хвоста нет!».

Но «хвост» был.

Только Коба его раньше, чем тому хотелось, заметил.

И, как это почти всегда делал, мастерски исчез.

Повезло ему и на этот раз.

– Сколь на долго? – как любит говорить он.

Коба не думал, что душой управляет ветер.

Вот он подул с предгорья и принес с собой запах конского пота, следом увиделись и сами лошади, на которых стеклярусом зыбились фигуры седоков.

Вдруг молниево вспыхнуло солнце, выхватило триколор всадников, умноженный неведомо насколько, и в жилах остановилась кровь.

Сейчас произойдет то, чего опасались и вместе с тем ждали.

Это должно произойти.

Это должно случится.

Коба – вкосую бросил взгляд на колонну демонстрантов.

Она не дрогнула.

Только сплотилась почти до непроницаемости.

Кажется, она так спрессовалась – ужу не проползти.

Кто-то запел неведомо что.

И голос его утонул в нестройности чего-то гортанного, лишенного смысла и слаженности.

«У-е-и-и, У-о-и-и» – вот все, что можно было, при хорошем слуховом восприятии, услышать.

Цокот копыт приближался.

– Со-от-н-яа! – раздалось, казалось оде-то много дальше, нежели где были кони.

И тут какой-то жеребец споткнулся.

Дебелая кобыла, в свою очередь, налетев на него, рухнула рядом.

«Уе-ии, – доносилось по-прежнему. – И-о-и-и!».

И первый всадник поравнялся с колонной демонстрантов.

Короткий взмах разрубил пространство между нагайкой и ссутулившейся спиной, и треск как бы распустил по швам рядно.

Сеченый качнулся, но не упал, только ссыпал с рядом идущего пуговицы, видимо, повторяя жест казака.

– Не тронь старика! – крикнул какой-то казак, и Коба узнал в нем Степана.

Но видел он его всего мгновение.

Ибо в следующее уже вжимался внутрь того квадрата, где раненым пламенем металось знамя.

То самое, которое в прошлую маёвку поклялись отстаивать до конца.

Под ногу попал камень.

Коба поднял его и швырнул в морду лошади.

И не потому, что она была важнее всадника. А оттого, что лошадь заведовала устремлениями казака.

Потому она и рванулась в сторону.

И открыла нахальную усатую морду, в ухмыле готовую на очередное безрассудство.

И Коба и в эту морду швырнул камень.

И – попал!

Конь рванулся в сторону и казак рухнул и тут же был затоптан двумя гневно дышащими кобылицами.

Свистели нагайки и плетки.

Метались голоса, подожженные болью и ужасом.

А звук несостоявшейся песни все еще плавал в воздухе.

«У-о-и-и! У-о-и-и!»

Вдруг хлопнул выстрел.

Потом второй.

– Ложись! – команда не подмяла, но подогнула ноги многим.

Кое-кто упал в пыль.

А Коба рванулся в сторону.

Споткнулся о раненого.

– Беги! – посоветовал тот, и откуда-то взятой ватой стал утихомиривать кровь в ране.

А казаки уже разломили колонну демонстрантов пополам.

Одну погнали к горам. Другую – к лесу, который тоже кишел конями.

Коба скатился в расселину, посшибав себе локти и колени.

И только здесь вспомнил про клятву держаться друг подле друга до конца.

Но какая-то неподвластная ему сила кинула его совершенно в другую сторону. И тут, на дне расселины, на траве, подпорченной его кувырканием, он вдруг отрезвел. И закарабкался вверх.

Туда, где кромсали тишину крики и стоны. Кажется, сейчас он вскарабкается в чью-то тень.

Поднял глаза.

Перед ним, держа коня на поводу, стоял Степан.

– Не ходи туда, – сказал он тоном, не обожженным горячностью. И добавил самое главное: – Уже все кончено.

И пока Коба соображал, что на это сказать, уточнил:

– Четырнадцать раненых.

– С чьей стороны? – спросил Коба.

– С вашей.

Степан убрал плеть.

– И с полсотни арестовано, – добавил Степан.

И когда Коба хотел спросить, что будет с ним, Степан всхохотнул:

– А здорово ты сотнику в морду чмокнул!

И, повернувшись вместе с конем, стал удалятся.

Через минуту ринулся отсюда прочь и Коба.

Век истлел, как незатушенная папироса.

Остались – дым и пепел.

Пепел вот-вот развеется по ветру.

А дым давно растаял.

Так что же тогда осталось?

Ах, Маркс!

Тифлис безбожно бликовал огнями: шел дождь.

А Сосо под надзором тьмы двигался навстречу с агентом «Искры» Виктором Курнатовским.

Эта газета, особенно ее интригующее название и сразу же возникший, потому, видимо, что слишком близко лежал, лозунг, что из искры разгорится пламя, заставляла замирать душу.

Но сейчас время сжигало век девятнадцатый.

В том, что недавние марксисты-эмигранты, во главе с Плехановым и Аксельродом создали рабочую партию, было что-то символичное.

Оба понятия не имеющие что такое рабочий класс, начинают заигрыш именно с могильщиком капитализма.

Ульянов же с некоторыми другими товарищами печется вокруг другой – Российской социал-демократической рабочей партии. Куда, под покров того самого «социал», можно вогнать все на свете, вплоть до массой гнилой интеллигенции.

Рабочая же партия приняла в свои объятья Всеобщий еврейский рабочий союз, который возник в Литве и в Польше и частично в России. Буе Бунд – тоже еврейское движение, в которое вошли антисионисты и марксисты.