Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Зато в его фамилии и Гамлетовой тоже дело всего в одной букве, но…

Только теперь окончательно понял он, что его не то что тянет, а как бы наводит на людей хоть в чем-то, но необыкновенных. Только недавно отыскал подходящее слово – неординарных.

Вот и в своих стихах, кажется, пережил он то, что можно назвать вспетушением.

На западе это зовется пафосом.

Однако зелень-то как первозданна!

А вот и оно…

Буасонад семнадцать.

Ателье Давиденко и Кругликовой.

Ее зовут Елизавета Сергеевна.

Ей тридцать шесть.

Для провинции в России не так много.

Для Парижа – почти что вечность.

Интересно, как его встретят?

С фасада уродливо улыбается какой-то герб.

Звонок.

Щель в двери меньше, чем может пройти человек более средних кондиций.

Мольберт, помигивая разноцветьем, дает понять, что главное в комнате.

– Я – Макс Волошин!

В клетке засмеялся попугай.

– Милости просим! – из-за мольберта поднимается ему навстречу она. Художница, которую знают, как ему кажется, все. Елизавета Сергеевна Кругликова.

У нее ему предстоит учиться живописи. Или, как было сказано, должен это делать.

Он вообще почему-то всегда и всем должен.

Не конкретно кому-то, а вот именно – всем.

Равно как и подчиняться тоже.

– Садитесь! – голос такой, словно его тут ждали уже давно и сейчас – для знакомства – мазанут охрой нос, заставив после этого принять ванну.

Но охрой не мажут.

Потому он спрашивает:

– А мне можно попробовать?

Кажется, отказа нет.

Вот пододвинут мольберт.

Положена бумага.

И – рисунок начал свой путь к совершенству.

Хотя, может быть, он оговорился.

А там кто его знает.

От смешного до великого – один шаг.

А на дворе – нежная зелень.

И исходящий великолепием Париж.

Только бы не переключить свое внимание на хохочущего попугая, а то подумают, что он еще не вышел из детства.

Троцкий смотрел на этого хилого полумальчика.

Наверное, он все же был полумужчиной.

Что-то в нем показывало недовершенность.

Некую несостоятельность, что ли.

Но он уверял, что знал лично Маркса, а с Энгельсом даже пил на брудершафт.

И, кажется, некий вихрь, который заклубился в начале века над просторами Европы, посмел сюда, в Швейцарию, такое количество непонятных самим себе людей, что находиться среди них было одновременно интересно и боязно.

Вот тот поэт с лицом младенца. А далее молодой человек с обликом старика. Потом какой-то гигант, жонглирующий гирями, и карлик, демонстрирующий способности морской свинки, – все эти люди были из России.

Как они тут очутились.

Точнее, что их сюда привело, сказать смог только карлик:

– Тут почти не бывает морозов.

Был среди них и Боязник, как назвал его Троцкий.

Это личность особого толка.

На ночь он выходил из отеля на улицу, сооружал там себе шалаш из двух, как он утверждал, переживших две кругосветки, парусов, и там – спал.

И делал он это оттого, что боялся ночевать в помещении.

– А вдруг землетрясение, – говорил он. – И проснуться не успеешь. Когда же он шел на прогулку к Женевскому озеру, то надевал себе на шею спасательный круг.

– Вы собираетесь купаться? – как-то спросил его Троцкий.

– Упаси мою милость! – воскликнул тот.

– Ну – зачем тогда круг?

Боязник достал из кармана блокнот и прочитал:

– «Третьего марта одна тысяча девятьсот первого года, ничего не подозревающий господин Н. прогуливался со своей собакой…».

Короче, текст был длинный, а суть его сводилась к тому, что какая-то подвыпившая компания, в скобках было подчеркнуто «предположительно русских», праздно проводя в этом же месте досуг, сперва бросила в воду собаку, а когда Н. укорил их, и самого его.

Собака спаслась, чего не скажешь о ее хозяине.

Боязник хотел жить долго.

Он так и говорил:

– Возраст дан человеку не для того, чтобы оправдывать количество прожитых лет, а чтобы означать этапы своего развития.

Вот у вас сейчас проходит процесс накопления пространства.

Ведь, кажется, вы совсем недавно выехали из России в Англию, а потом из Лондона припожаловали сюда.

Кажется, Троцкий рассказывал Боязнику, что проделал этот путь, равно как говорил, что взял себе в псевдоним фамилию охранника в тюрьме, но, тем не менее, новый знакомый величал его Бронштейном.

И совсем не Львом, а Лейбой.

И у Троцкого не хватало мужества сказать этому, в общем-то, безумцу, что прошлое лучше забыть.

В том же самом блокноте, где написано о трагической судьбе господина Н., были и «складыгованы», как он говорил, «мысли, перевитые чувствами».

Потому, во время беседы, он доставал его и изрекал примерно такое:

«Быть дураком просто: не надо подтверждать, что ты таковой».

А умному каково?

Чуть где прошибся, тут же прослывешь дураком».

И еще была у Боязника одна особенность.

Он любил – подсказывать.

И шахматистам, играющим на интерес.

И гадалкам, предсказывающим судьбу.

И даже жандармам, вельможно восседающим на своих упитанных конях. Жандармам он подсказывал, как им надо себя вести, если случатся массовые беспорядки.

– Нужно сделать вид, что это вас не касается, и тогда все сами разойдутся.

Нынче дождь загнал в прибрежное кафе разом всех: и Боязника, и поэта, и художника, и силача, и лилипута.

Не было только Троцкого.

И когда он появился, Боязник сказал:

– А ну выдай, Вадим, экспромт!

Так Троцкий узнал, как зовут поэта, одновременно стал обладателем такого посвящения:

Боязник опять достал блокнот.

И вычитал:

– «Слава – это такой вид человеческого вожделения, которого никогда не бывает в избытке».

Видимо подумав, что речь идет о нем, художник сказал:

– Мне слава не нужна.

Поэтому, если кто-нибудь заметил, что она у меня есть, и я охотно меняю ее на деньги.

– Ну и сколько ты за нее хочешь? – прогудел гигант, все еще покоя не плечах гири.

– И в каком она пребывает измерении? – подал голос лилипут: В граммах или сантиметрах?

Художник добродушно улыбался, а Боязник снова унырнул своим взором в блокнот:

– «Когда у человек нет выхода, он считает это кознями своих врагов; когда же есть выход, он думает что это над ним подшучивают друзья.

Поэтому наши ошибки и есть наше достоинство».

Боязнику хлопали.

А тот прочел: