Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Графиня на мгновение умолкла, потом шепотом заговорила вновь:

– Он считал, что предельным возрастом людей должно быть тридцатилетье. Если за две продуктивные пятилетки индивид не был способен себя проявить, нечего тогда быть балластом общества.

– Так ему было тридцать? – догадливо вопросил Троцкий.

– Да. И – ни днем больше.

Он погиб в день своего рождения.

Как он считал, – через паузу произнесла она, – так ничего и не сделав. Троцкий задумался.

У него шла к исходу первая, как определил Леонтий, «продуктивная пятилетка».

Но он тоже покамест ничего не сделал.

И перспектив у него на это никаких не предвидится.

– Вы не знаете, кто этот Владимир Ильич? – спросила графиня.

И он чуть не воскликнул:

«Ну, конечно же, Ленин!»

Но вовремя себя остановил, по касательной подумав: а где они могли встретиться и так въедливо вломиться в полемику друг с другом.

– А ведь я ожидала, – упавшим, словно срезанным с некой верхотуры, голосом, сказала графиня, – что предсмертное письмо его будет обращено ко мне.

Ведь мы были с ним друзьями.

Она поднялась и двинулась прочь.

Но от порога вернулась и попросила:

– Отдайте мне это письмо!

И добавила:

– Ведь оно вам ни к чему.

И, прежде чем он успел возразить, выхватила его из его рук и поспешно удалилась, оставив воспоминанием о себе нежный привкус дорогих духов.

Блок капризно изучал Тихоню, словно его представили ему на экспертизу, оторвав от других более приятных дел.

– И что вам от меня надо? – спросил он.

– Решительно ничего, – ответил тот.

Давайте разделим эти понятия, – Блок чуть подоживился: «Решительно» и «Ничего».

Его сбила с нравоучения громадная, какой-то особой породы, муха.

Вблизи она была серой, а как чуть отдаляясь, казалась черной.

Блок свернул в трубочку газету и – с нею наперевес принялся гоняться за мухой.

Преимущественно с нулевым успехом.

И уже через минуту его стала донимать одышка.

– Ну все равно никуда ты не уйдешь! – пригрозил он мухе. – В смысле не улетишь.

И в это время муха легкомысленно села вблизи Тихони, который, сделав совком ладонь, и изловил ее.

– Подождите! – вскричал Блок, поняв, что муха оказалась у Громогласа в кулаке. – Дайте я послушаю, как она жалобится.

Но муха не издавала ни звука.

– Да ее там просто нет! – вскричал он!

– Нет, есть, – зачем-то заспорил Тихоня.

– Если бы была, она бы зычела.

Есть такое слово «зычить».

Громоглас не ответил.

Он в самом деле не чувствовал, чтобы муха щекотала ладонь.

И потому разнял кулак.

Муха полоумно кинулась к потолку и там стала нарезать обезумелые круги. Потом она, почти вертикально спикировав, села на стол Блока и он, коротко замахнувшись, убил ее без хлопот.

Он положил ее на чистый лист бумаги, взял лупу и стал поученому рассматривать.

– Знаете, – сказал, – у нее мохнатое брюшко.

Вот взгляните.

Тихоня глянул.

Брюшко у мухи было отполированно гладким. Даже блестело.

И тут он вдруг понял, что великие все видят совсем по-другому, чем все прочие нормально-смертные.

– Так на чем мы остановились? – спросил Блок и вдруг предложил: – А давайте чай пить.

И достал бутылку водки.

После первой он сказал:

– Когда я выпью, то меня совершенно не тянет на чтение стихов.

Он отложил свой сборник, видимо считая, что гость захочет услышать его авторскую заунывность, свойственную почти всем поэтам, при чтении собственных стихов.

– А слушать вас в подпитии любите? – спросил Громоглас.

– Как прелестно сказано! – воскликнул Блок. – «В подпитии!».

И он пододвинул рюмку Тихоне:

– Не делайте из меня смертника-одиночку.

Громоглас пригубил.

– А вы тоже пишете стихи? – спросил Блок Громогласа.

– К сожалению, нет. Но я…

– А чем же вы занимаетесь?

Это было сказано так, словно кроме поэзии в мире не существовало никаких увлечений и вообще дел.

– Но я читаю стихи других.

– Оч интересно! – воскликнул Блок. – И подпадаю ли я под Ваш, надеюсь, изысканный вкус?

– Не знаю, – простовато ответил Тихоня.

– Я бьюсь, как муха в паутине! Вы читаете стихи авторов, которых не хотите знать?

– Хватит! – мрачно остановил его Блок.

Тихоня повиновался, хотя и сказал:

– Вечно один куплет остается.

– Не куплет, а строфа, – поправил его Блок. И вдруг, уставившись на него, спросил:

– И зачем это вы мне все читаете?

Громоглас сник.

Ему и самому увиделась никчемность его этого посещения, где самым значительным было убийство мухи.

Вернее, не сам ее факт, а процесс, который этому предшествовал.

И еще. Тихоня никак не мог ухватиться за то величие, которым, по всеобщему мнению, обладал Блок.

Зашел, видимо, кто-то из поэтов. Они желчно глянули друг на друга.

– Чем озабочена пишущая половина человечества? – обратился пришлец к Александру Александровичу.

– Ожиданием, когда подобные вопросы иссякнут, – ответил Блок.

– А вы… – обратившись к Громогласу, говоривший чуть подзаикнулся… – насколько я понял, сугубо читающая часть общества?

– Внемлющая, – не очень охотно ответил Тихоня.

Тогда я готов вас не огорчить.

И пришлец начал:

Блок слушал собрата с той же капризинкой, с которой встретил и Тихоню.

Но, когда тот окончил читать, ничего не сказал.

Зато тот, увидев неожиданно ожившую муху, пытающуюся, но не имеющую возможность взлететь, сказал:

– А говорят, он мухи не обидит.

И, смахнув ее со стола, раздавил сапогом.

«За любовь к мерзавцам проведение готово простить любую сумму грехов, которую сумела наметать личность за свою жизнь».