Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Голос Ильича, однако, где-то на середине фразы не сказать, что дрогнул, а увял.

На что монах заметил:

– Я ушел из мира, – отчасти оттого, что увидел воочию то, что многим еще недоступно.

Еще не состоялось ни революции, ни чего-то там еще, что влияет на раскрепощение, а бабы, извините, что при святой женщине их так называю, уже очумели от предчувствия близкого бедлама.

И прочел стихи:

С этими словами он ушел.

– Странный тип, – сказала Крупская.

– Боюсь, что и не только, – согласился как-то по-особенному с ней Ильич.

– Что ты имеешь ввиду?

– Да то, что правоты в нем больше, чем странности.

Крупская поджала губы.

Ей не нравилось, когда он – вот так напрямую – был против ее мыслей и чувств.

– Значит, женщины породят конец света? – с вызовом поинтересовалась она.

– А кто его знает, – неопределенно ответил он.

Где-то он прочитал, что после сорока судьба идет по наклонной.

Опечалило это утверждение или нет, трудно сказать.

Тем более, что обильно оправданная щедрая кровь, как бы подтверждает, что жизнь, вообщем-то, на подъеме.

А жертвы – это дань будущему.

Такому привлекательному, что о нем даже грубо мечтать кажется кощунственным.

Опять когда-то, но уже давно, Сталин в какой-то книге наткнулся на такое утверждение, что прошлое, чаще всего, мстит будущему.

Это лукавство утверждать, что закладывается некий фундамент чего-то, предполагаемого прочного, и на нем разместится то, что создаст себя с помощью дошедших до них, по большей части, не очень насыщенных логикой, лозунгов.

«Вся власть советам!» – звучит сейчас как пенье петуха задолго до зари.

А подсказывает как эту власть осуществлять и в каком объеме, другая, вообщем-то явная, но вместе с тем, и тайная структура.

И имя ей – партия.

Причем, разнокровная, но единодушная.

Потому как в ней только большевики.

Один гортанный чабан сказал как-то тогда еще Сосо:

– Есть баранину может даже тот, кто овцу от козы не отличит. А вот пасти отару, да еще по горам, не каждому вдогляд.

Тогда Сосо не понял, что такое «вдогляд».

Теперь он это знает.

Надо видеть то, что вроде бы, и не скрыто, но и незаметно.

А советы – это та самая отара.

И если ею правильно управлять, то вполне возможно, что она станет послушнее герлыги.

Но обо всем этом Сталин успевает подумать как-то мельком.

Ибо постоянно разум его занят тем насущным, что не дает возможности вспомнить, что на свете есть такой феномен человечества, как лень.

Где-то рядом проходят несколько пластов жизни.

Один – это тот, который, как многим кажется, определяет историю.

Это – низший слой.

Помесь рабочих и крестьян, у которых выбили разум лозунги, что они, сами по себе, что-то значат.

Средний слой – это те, кто управляет низшим слоем, как правило, выбившийся из него же и чуть пометивший свой образ брезгливинкой превосходства.

И, наконец, третий – высший слой – созерцательный.

Этот с гнусной улыбкой взирает на безумство низшего и на лукавство среднего.

Высший слой знает больше, чем говорит.

А думает больше, чем знает.

Один такой апостол как-то сказал Сталину:

– Разочаровать человека просто. Труднее очаровать его вновь. Ибо в промежутке между тем, что его постигло и что предстоит постичь, он начинает думать.

А это все противопоказано в любом виде.

Однажды он видел, как такого оракула, что называется, допекли.

Кажется, вот-вот он сорвется со своей верхотуры и окажется, если не в самом низменном, то наверняка в среднем слое.

Однако на краю самой высшей точки терпения, он произносит, как показалось Сталину, гениальную фразу:

– Надеюсь, партия остановит меня, чтобы я не сказал то, что на этот счет думаю.

Ускользнул!

Не сверзился.

Не спорхнул.

А именно – ускользнул.

И победоносно умолк.

Как бы попутно ответив на шутку о продуманной любви:

– Женщин, которые от меня шарахаются, я сторонюсь.

И это позже, видимо придя более, чем окончательно, в себя он сказал:

– А вообще, я – человек вторичной судьбы.

И именно это запомнилось.

И стало повторяемо многими.

Снисходительность же его стали переваривать, как малость притравленную, но все же годную к употреблению пищу.

И потому когда он выдал – по отношению к одному деятелю довольно смелые строки, – ему и их безоговорочно простили.

А строки звучали так:

Правда, как-то подстарел он образом, когда в окружающую трезвость втиснулся настоящий поэт.

Был он не только под хмельком, но и с оторванным рукавом.

– Так тянули меня в гости, что едва отбился.

Он достал из кармана бутылочку, пристально разглядел ее на свету, и заключил:

– Все противопоказания растворились.

И, отхлебнув, стал читать:

Он потоптался на месте, как застоявшийся конь, и продолжил:

Он повел стихотворение, как коня, под уздцы:

Он вдруг умолк.

Даже отвернулся от тех, кто – предположительно – его слушал.

Потом он обернулся так, что, казалось, голова готова слететь с плеч, и заключил:

Он достал пистолет и начал читать прямо в дуло:

И он выстрелил себе в рот.

Когда же все сполошились, безмятежным остался только тот, что являл собой высший слой.

Кажется, он наперед знал все, что произойдет тут в этот час.

Сталин отринул себя от этих воспоминаний так, словно вместо насущного дела, занялся чем-то пустопорожним.

И поспешил включиться в свою бесконечную, как жизнь, работу.

Тихоня не мог привыкнуть к везению.

Как часто чувствуют себя неуютно люди, выходя из примерочной в новой одежде.

Потому он страшно удивился, когда его гид по прогулке изрек:

– Хочешь отобедать с Шаляпиным?

Громоглас чуть не подавился собственным дыханием.