Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

– Печатать все громобойное? – вопросом перебил его поэт.

– Не только. Но и это в том числе.

Теперь впал в думу поэт.

Потом он тихо заговорил:

– Это – плач изживающего себя отщепенца.

Так сказать, наглядное пособие класса, который, как вы любите говорить, загнивает.

Поэтому рядом должны стоять примерно такие строки:

– А это чьи стихи? – быстро спросил Ленин.

– Извините за выражение, мои. Но только их нельзя назвать стихами.

– Именно потому, что они, как вам кажется, слишком громобойны.

– И – прямолинейны.

А поэзия – она хитрей.

Или, скорее, мудрее.

– А все же скажите, по какому поводу вы написали только что прочтенное стихотворение?

– Я его не писал.

– Как это так?

– Просто.

Это же экспромт.

Я его выдал.

И он уточнил:

– Как образец.

Поэт покрутил в пальцах неведомо как оказавшийся в них карандаш, и произнес:

– Нельзя общей безграмотностью мерить людскую суть.

В жизни все намного сложнее.

И – для вящей убедительности – добавил:

– И – беспощаднее.

Поэт поднялся.

И, не прощаясь, ушел.

И с ним ушло что-то едва объяснимое, и, более того, недочувствованное, что ли.

Это как бы вынесли из класса букет цветов, о котором нужно писать сочинение, и остался аромат, какой, неведомо кому принадлежит – то ли розе, то ли тюльпану.

– Конечно, – сказал самому себе Ленин. – Наша газета не литературная. Но все же…

Вот с этими чувствами и размышлениями Ленин очутился в Лондоне.

Где и предстояла новая жизнь.

На фоне, однако, старой борьбы.

Когда что-либо впервые, тогда былое не в счет.

Коба делит свою жизнь на «до» и «после».

А между ними самое главное – побег.

Первый в жизни побег.

И не от ревнивой жены или любовницы, он строгой власти, которая определила тебе какое-то время провести сугубо замкнутый образ жизни, рассчитанный на то, что именно во время него придет смирение, а то и раскаяние.

На побег Коба был настроен сразу, как только нога его ступила на землю Новой Уды – уезда Иркутской губернии.

И тут его обуяли летучие рифмы:

Так было намекнуто на уезд.

А на Уду еще конкретнее:

Нет, жизнь там была благоустроена по всем правилам ссыльного быта. И события происходили разные и всякие.

А потом было – вот случается же такое! – разочарование от успеха.

Побег оказался настолько элементарным, как встреча нового, девятьсот четвертого года.

Но впереди предстояло еще более непонятное существование, которое на языке тех, кто его влечет и тех, кто его пытается пресечь, называется нелегальным.

Именно на этом самом положении в конце января он и оказывается в Тифлисе.

Так когда-то сказал о Тифлисе, Бог ему навстречу с колом, Дмитрий Донской, Диман, как он любил себя звать.

Тогда же, помнится, он написал:

Кощунственное стихотворение.

Но чем-то, – черт возьми! – симпатичное.

По всем статьям разочаровал его Дмитрий Донской.

А вот из памяти все же не идет.

Держится в ней, как тарантул, вставший врастопырку.

Какую-то роль он в жизни Кобы сыграл.

Даже в чем-то пагубную, но все же роль.

Тифлис дышал зимней свежестью.

Тая в себе намек, что где-то совсем близко стоит полновластная русская зима.

Без грузинского акцента.

Бережно прошелся по старым адресам.

Приняли, но без радушия.

Нужно было находить новое какое-то убежище.

Нынче у него на эту тему встреча с Левой Розенфельдом.

А вот и он сам.

В меру нервен.

Чуть больше основателен.

– Особого комфорта не обещаю, – говорит Розенфельд. – Однако люди надежные и, главное, ушибленные нашей идеей.

Ну что ж, циничность не последняя черта его характера.

С неба срываются снежинки.

Редкие, как милостыня на глухом перекрестке.

– Страшно было бежать? – интересуется.

– Да по всякому, – решил не распространятся на эту тему Коба.

Кто его знает, как дальше жизнь повернет, может, доблесть превратится в фарс, а фарс, наоборот, в доблесть.

Эта мысль, вообщем-то, не его.

Ее когда-то озвучил Мардас.

Эти строки из песни, которые учитель любил выкартавливать в минуты легкого подпития.

«Нужно съездить к матери», – думает Коба и продолжает шагать рядом с сосредоточенным Розенфельдом.

Кто-то ему сказал, что революционер по чувствам должен быть русским, но разуму кем угодно, а по внешности иудеем.

И вот сейчас с одним из таких гибридов он идет.

Пока что в неведомость.

Но по адресу.

Хозяин – раболепен.

Значит, в самом деле ушиблен идеей.

По фамилии более чем не грузин – Морочков.

Руки выдают подозрительность.

Пальцы не находят себе применения.

А – по слову – сдержан.

Это как раз то, что нужно.

Болтуны, как уже заметил Коба, более чем прозаичны.

Один даже признался:

– Заарканю тайну душой, и она в ней как пойманная рыба бьется. Так и норовит на волю вырваться. И тогда начинаешь разными аллегориями сыпать. А то и просто-напросто – и без оных – проговоришься.

Вечер Коба проводит, однако, в одиночестве.

Надо остыть от того, что полошит душу.

Конечно же, от подозрительности.

Не думал, что она скопилась в нем в таком количестве.

Эту – полупритчу – слышал он в каком-то кабаке.

Там – разгул безмнения.

Еще по приезде почти столкнулся с начальником тюрьмы.

То ли сделал он вид, что не узнал Кобу, то ли в самом деле не думал его тут повстречать. Хотя – по документам – наверняка он значился во Всероссийском розыске.

Опять в душе заворочались стихи.

На этот раз неведомо чьи: