Евгений Кулькин - Обручник. Книга вторая. Иззверец

Для него нет ничего святого.

Разве что собственные творения.

И – амбиции.

И – в целом – вся гордыня.

Крупная и вздувшаяся, как протухшая рыба.

Но он этого не замечает.

Потому как – гений.

Единственный на свете.

Бросивший вызов церкви.

Чахнет день под напором ушедшего времени.

Душу тяготит утрата.

Хотя пьесы-то остались.

И рассказы его никуда не ушли.

И свидетели его жизни процветают.

И даже пытаются плакать.

На всякий случай.

Может, кем-то заметится.

А Блок все пьет.

И – рыдает Горький.

Его мнут предчувствия.

Что скоро настанет его пора поиграть в классики.

Ведь Лев Николаевич тоже скоро ударит отходную.

Ну Бунин еще есть.

Тоже фрукт не последнего сорта.

Но – почему не рыдается?

Хотя – ба – нет сцены!

Не для кого рыдать.

Это свого рода репетиция.

Еще без грима.

Хотя с декорациями.

Что, интересно, думал Чехов, умирая?

Неужели об этой противной Книппер.

Или она не очень противна?

Просто…

Что – просто?

Бесшумно прокатилась карета.

Коням, кажется, обернули копыта ватой.

Из чьего-то окна дурнотой кричит канарейка.

Или это иволга.

И не из окна несется ее вопль.

А она – Ксешинская.

Матильда.

И умрет она не скоро.

И не только потому, что хочет жить.

А хочет переиграть все на свете роли.

Пахнет ладаном.

Опять взнялся звон колоколов.

Прочитать бы молитву.

Хоть одну.

Но очень безбожны мысли.

Как и стихи, которые намотались на язык?

Опять пронеслась карета.

Только на этот раз шумная, как ярмарка на масленицу.

А Чехова-то нет.

И Блок пьет.

И какие-то мелкие поэтишки заряжают себя кем-то оброненным эгоизмом.

Где-то далеко кричит осел.

Натуральный.

А может, и игрушечный.

Суть не в этом.

А в том, что день уже сгинул.

Его поглотила ночь, закусив вечерней зарей.

И небо отрыгнуло звезды.

И где-то за пазухой вечера луна.

Вот-вот и она обрящется.

И на сцену придет сутулый сумрак.

Вечный суфлер бесконечной пьесы.

Как же уснуть после такой утраты?

И какими были его последние слова?

Неужели и перед смертью он сказал, что любит ее.

Тишина завернулась в безветрие.

В дрему погрузилось все, что еще недавно давало понять, что готово бдить до утра.

– Пусть земля ему будет пухом.

Лукавое пожелание.

Зато всем понятное.

Кроме, конечно, того, к кому это непосредственно относится.

Ему, увы, все равно.

А Горький все еще плачет.

Горькими, как и положено, слезами.

Глазом вымерив толпу, что пришла провожать Чехова, опять же, как принято говорить, в последний путь, Алексей Максимович ____

А на спине расщелкнулась одна застежка.

В нее стала заползать сквозняковая свежесть.

Наверное, это дуновение бессмертия.

Звезды загустели настолько, что стало жутко.

Жутко оттого, что – показалось – вдруг шар земной опрокинется и под ногами очутится та самая железная щетка из звезд.

Невидимый ниоткуда где-то гурлит голубь.

Он, видимо, уверен, что вечен.

И на округу медленно сползает сон.

Тот самый, невечный, а потому, как говорится, без знака качества.

Лужи бликуют даже при отсутствии света.

Только всполохи у них черные.

Как крылья у летучей мыши.

И вдруг – голос:

И думы выпорхнули.

Вылетели, как стая воробьев из трубы, выкуренная дымом.

В этом было что-то пристрелочное, хоть и состояло из обыкновенного приглядства.

Ленин подолгу сидел над картой Лондона. Листал книги о столице Великобритании. Пытался во что-то безоговорочно, как это делал всегда, вжиться.

И тут уж до любого наивца дошло бы: Ильич собирался или посетить, или вовсе переехать в Англию.

Даже как-то, полупросебя повторяя «Туманный Альбион», обмолвился:

– Сумрак света в ясную погоду, – и расхохотался.

Ну если для кого-то это было секретом, то Надежда-то Константиновна безусловно знала, что они едут в Лондон.

И что Ильич изучает карты и прошмыгивает глазами разного рода путеводители по банальной причине, чтобы и на новом месте – чувствовать себя так, словно тут знакомы ему всякая улица и каждый дом.

Это называет он «стратегией посещения».

У Ильича слишком много того, что можно назвать безусловным.

Это непрекращающееся общение с теми, кто жаждет его увидеть.

И – опять же безусловная – отдача себя во власть разного рода споров и дискуссий, где всяк норовит, ради мнимой собственной правоты, безоговорочно пустить в ход зубы и когти.

А ему постоянно хочется сделать «День открытой души».

Но – не выходит.

И – по банальной причине.

Часто у людей приобретенная хитрость опережает то, что заложено природой, и тогда диспут напоминает мир ядовитых пауков в банке.

Сегодня пришел поэт.

С жалобой на Мартова.

– Он у вас, – сказал, – действительно, как мартовский кот, только орет, а толку неймет.

Запутавшись в рифме, Ленин спросил:

– Так в чем ваши претензии?

– В том, что «Искру» вашу, вернее, Мартовскую, можно назвать «Всепогодным Европейским позорищем».

– Почему?

Ленина всегда забавляла мода крайних суждений.

– Я несколько раз, – сказал пришелец, – предлагал Мартову опубликовать мои стихи.

Он чуть подзапнулся, видимо, ища аргумент тому, что его предложение мог отвергнуть только сумасшедший.

Но сошелся на банальном.

– Я приносил ему хорошие стихи.

И он уточнил:

– Настоящие.

– Ну и что?

– Мартов сказал, что это словесный мусор и не более того. И что ваша газета существует, чтобы…

– Вести борьбу за революционный марксизм? – подхватил, перебив поэта, Ильич.

– Да, он так и сказал.

– Но ведь для этого и создан наш печатный орган.

– Орган! – передразнил поэт. – Ведь в вас должна кипеть разносторонность. Демонстрироваться широта, а не такая вот мещанская узость.

Поэт засобирался уходить.

– Ну прочтите, что вы предлагали Мартову, – остановил его Ленин.

И поэт – на подвыве – повел:

– Все? – спросил Владимир Ильич.

– Да. – И – вдогон – поинтересовался:

– Разве непонятно?

Ленин задумался.

Потом заговорил:

– Девиз нашей газеты: «Из искры возгорится пламя». Значит, мы должны…