Владимир Молодых - Судьба казака

Не было и не могло быть врагов народа, были, есть и будут враги самодержавия, а потому число «врагов народа» будет только расти. Под одобрительные крики толпы «выявлялись» целые партии и группы «врагов народа», а это по убеждению вождя, отражало лишь усиление классовой борьбы в стране и рост угрозы существованию его власти.

Если старых большевиков уничтожали вначале поодиночке, потом группами и даже «съездом», то казачество и духовенство гребли под гребенку – от мала до велика. Они, как сословия, подлежали полному истреблению. Геноциду… Да и что делать, «если враг не сдается?…его уничтожают».

Вот так просто и ведь, как кстати, пришлись эти слова «великого буревестника», а точнее предвестника того, что принесли стране 30-е роковые годы…

…Вагон для заключенных, приговоренных решением суда к смерти, загнали, согласно секретного предписания, в глухой тупик железнодорожной станции.

А через три дня командой «на выход» был вызван Дауров, некогда бывший казачий полковник…

В вагоне «смерти», как окрестила его сама охрана, другого повода для вызова, как на расстрел, не было. А накануне Старшой конвоя по всей форме посетил, как полагалось по предписанию во всех случаях остановки вагона, военного коменданта вокзала и получил пакет под грифом «секретно».

В вагоне, как и водилось во всех подобных, так называемых, исправительных заведениях, начальников никто не знал из заключенных ни имени его, ни фамилии. В этих заведениях имен никому не положено иметь, как и в стране, – а лишь кличка. В стране – Хозяин, в лагерях – гражданин начальник, а здесь просто – Старшой. При этом порядки здесь, что в стране, – одни и те же. Словом, командовал в вагонах всем Старшой. Правда, здесь была одна особенность: по разным причинам Старшой этих вагонов, а вагонов, заметим, было два, долго не задерживались, месяц – два от силы. Порою, конвойные толком Старшого и разглядеть не успевали, не то что имя его узнать, а уж ему ведут замену.

В подчинении Старшого два вагона с конвоем. Два старых, изрядно поношенных временем, потрепанных годами смуты в революцию и в Гражданскую войну, с виду были ничем не приметны среди ему подобных вагонов, появившихся в пору реформ Столыпина. Об этом реформаторе простой человек и знать-то толком в то время не знал, зато про «столыпинские» вагоны наслышаны были…

В царстве Романовых, как и полагалось, – оно и сегодня так! – все шло по указке «сверху», оттого-то многое за ненадобностью вскоре забывалось, попросту выбрасывалось на «свалку» истории. Подобное случилось и с этими вагонами. Великой была идея Столыпина переселить известную часть малоземельного крестьянства в Сибирь. А вышло так, что в них повезли на каторгу тех, – и такое есть мнение – кто убил Столыпина. В этом его беда была. Ибо сама Россия убила реформатора. А коль Россия, то и все «столыпинские» вагоны оказались кстати. Ирония судьбы – да и только! А что до каторги, то Столыпин словом и, как говорится, делом отдавал должное этому заведению. Он был «крутой» политик. За что, видимо, и заслужил нелюбовь царя. О чем он уже при смерти признался. Уж не сам ли государь тогда предал его, хотя тот тянул из хаоса и Россию, да и династию то же. И в том была его беда, что с реформами Россия опоздала. Это осознавал и царь и его окружение. Россия была «тяжела», и ей было не под силу поднять идеи Столыпина. Знать бы ему тогда, что Россия была уже «беременна» революцией. Революцией, которую ждала вся России, как мессию, уже 300 лет…

Однако, мы отвлеклись.

В одном из указанных вагонов располагалась охрана, другой же был внутри переустроен под обычную тюремную камеру с невысоким от пола настилом, служившем невольникам нарами. От входа нары прорезал пробором неширокий проход через весь вагон. Посреди прохода отверстие в полу, служившее отхожим местом или, попросту, известной для большинства узников вагона – «парашей». В этом вагоне и содержали смертников. Хотя среди «публики» вагона были и те, кого содержали здесь без суда и следствия – на «перевоспитании». Так посреди смерти, по мнению вождя, идеи социализма лучше овладевают умами людей. Но и из этих «счастливчиков» немногие доживали до освобождения.

Тюрьмы России во все времена были переполненными. Очередную жертву заталкивали с трудом, чтобы за ним захлопнуть дверь. Вагон смертников не был исключением из этого правила.

Вагон заполнен вповалку массой грязных полураздетых от духоты тел, тяжело дышащих от отсутствия воздуха ртов. Это была серая шевелящаяся масса еще живых существ. От разлагающихся ран и от трупов, еще неубранных, вагон наполнялся смрадом удушья. Пол покрыт клоакой из зловонной слизи от человеческих испражнений. Немногие могли добраться до «параши». Силы оставляли их на полдороги – и они опорожнялись под себя. Здесь были те, из кого уже выбили все в подвалах следствия так, что в них едва теплилась тонкая нить сознания, что может быть и отличало их от трупов. Худые, порою изможденные и изуродованные, тела узников казались бестелесными. Вызванные, они брели, если могли, не оставляя даже тени. У иных видны темные полосы на коже рук и шее от кандалов. В этих – язык не поворачивается сказать – людях плоть истерзана так, что жизнь их теплится лишь в их душах, но они здесь никому не нужны. Их потом несчастные отдадут богу. Вагон – это дантовое вместилище человеческих отбросов, вшей, предсмертного храпа, стонов, чахоточного кашля да зловещего звона жирных мух в полумраке вагона.

Под потолком небольшое окошко, схваченное ржавой решеткой, скупо цедит свет, обдавая лица узников и последнее их пристанище лунным, неживым отблеском.

В Старшие охраны вагонов попадают, как правило, из бывших зеков. Они, прошедшие в лагерях школу выживания и унижения, на своей шкуре прочувствовали, что значить быть лагерной пылью. Но эти люди знают главное, – как надо отвоевать среди себе равных, преданность власти. Это-то в них более всего и ценилось.

Но среди них встречались и другие.

Дауров помнит своего первого Старшого и первый его допрос. Бледное, землистого оттенка лицо Старшого выдавало в нем черты человека интеллигентного, равно как и холодного ко всему происходящему. Зато круглые стекляшки его очков почему-то вызывали у Даурова некоторую симпатию к Старшому: они напомнили ему годы гимназии и их кружок, который так и назывался именем Добролюбова, а его брошюра под названием «Когда же придет настоящий день?», была для них настоящей программой. Так что Старшой в этих очках прямо-таки походил на революционера времени Добролюбова.

После официального, как полагалось, представления вновь прибывшего, Старшой стал задавать вопросы. Дауров не был настроен после следственных подвалов на откровенный разговор. Он предпочитал отмалчиваться. Да и что он мог сказать большего, чем записано в его «Деле», который теперь лежал перед Старшим. Однако Даурова не меньше удивило, когда Старшой стал рассказывать о себе: не был ли это дешевый прием, к которому, бывало, прибегали следователи, провоцируя заключенного таким образом на взаимную откровенность.