Владимир Молодых - Судьба казака

Потом, спустя время, когда на его место поставят нонешнего Старшого, Дауров попытается что-то вспомнить из того, что рассказал о себе Старшой, но, к сожалению, он мог вспомнить немногое. Он, бывший некогда морской офицер, служил одно время под начальством Колчака. Под влиянием пораженческих настроений в Японскую войну, он оставляет службу и уезжает за границу. Судьба свела его с группой Плеханова. Он становится его учеником, а вернувшись в России перед первой революцией, примыкает к левым эсерам. Потом ссылка, Сибирь, побег, затем он в руках Колчака, но бежит прямо из-под расстрела.

Дауров еще не раз попытается что-то вспомнить из рассказанного, но ничего нового из их того первого разговора он так и не припомнит. А вот голос его! Он и сейчас слышит его и, кажется, слышал этот резкий с придыханием высокий голос раньше. Он, кажется, узнал его…

В тот день охранник непривычно долго возился у двери в вагон смертников, гремя ключами, прежде чем открыл ее.

Дауров… на выход, – раздался негромкий, будто спросонья, спокойный, а потому необычный в таких случаях голос, вошедшего в вагон охранника.

Хрипловатый с надсадом голос этот в вагоне знали все. Он всегда означал одно: приведение в исполнение приговора. И всегда только два слова – фамилию смертника и «на выход» – он произносил устало и нехотя. Разделяя эти слова долгим с надрывом кашлем, отчего слюна с шумом вылетала изо рта его по сторонам. А перевалив через отвислую книзу нижнюю губу, слюна срывалась вниз. Порою он отфыркивался, как лошадь, давился слюною, нехотя смахивая ее с губ залоснившемся рукавом шинелки, словно отмахиваясь, как от надоедливой мухи. Иной раз он не успевал подхватить рукавом сорвавшуюся слюну, и тогда она, тягуче, ползла вниз, на пол и тащилась за ним следом. На ходу он наступал на нее – и тогда рвалась нить слюны. Звали его по-разному. Прежний Старшой звал его только по фамилии, Криворотов. Нонешний же – по настроению. Может и по фамилии, но чаще по кличке, им же придуманной, Губошлеп.

А между тем вагон притих, зная цену произнесенных Криворотовым слов. Негромко сказанные, они сейчас, подобно случайно залетевшей и вдруг оказавшейся узницей птицей, бились испуганно в стенах вагона. Стало так тихо, будто все враз вымерли. Каждый из них знал свою судьбу смертника. Отсюда выносят только вперед рогами. И все же вызов на расстрел для них, повидавших смерть может и не раз, было всегда неожиданностью: пусть это будет завтра, но не сегодня, только не сейчас. Так уж, видно, устроен человек: пока он жив, – живет и его надежда.

Криворотов в ожидании ответа, нехотя потоптался на месте, а не дождавшись, позвал вторично. Гудением злых, как собаки, жирных неугомонных мух ответил вагон.

Все ждали. Если Дауров не отзовется, не подаст хотя бы голос, что жив, то охранник тут же вызовет другого. Кого?…Это повисло в воздухе…

Взор всех сейчас был устремлен в сторону двери вагона, где освещенная светом снаружи хорошо из полумрака вагона вырисовывалась сгорбленная фигура охранника.

Потянулись томительные минуты. И уже всем казалось, что охранник своим видом вроде как пытается вспомнить фамилию очередного да память должно его подкачала.

В вагоне притихла, казалось, даже сама смерть. Она перестала стонать, молить бога о пощаде, храпеть уже в предсмертной агонии. Но еще больше, казалось, всех страшила сама тишина.

Криворотов не спешил. Не дождавшись ответа, он стал будто присматриваться, выискивая кого-то в полутьме вагона. Он по опыту знал, что здесь редко кто спешит с ответом. Кому хочется на тот свет, даже если в тебе той жизни не больше наперстка да хоть с понюшку. Любая тварь и та запросто так жизнь не отдаст. Иного червяка, чтоб наживить на крючок, немало надо прыти приложить. А то человек! Сколь же в нем силы – в том даже ничтожном остатке его жизни!

Пока Криворотов, раздумывал, озираясь по сторонам, каждый из несчастных, поди, свою прожитую жизнь уже успел уложить в эти, может быть, его последние минуты жизни.

Известное дело: хуже всего ждать да догонять.

Эта была то же пытка. И не приведи ее, бог, кому испытать: она похуже здесь даже самой смерти.

Присмотревшись, Криворотов стал различать и даже узнавать лица ближних к нему узников. Память на лица людей было его единственным, что не изменяло ему с годами. А сколько разных лиц прошло мимо него за долгие годы службы в вагоне для смертников? Что при царе, что при Советах… А цепкая, по-крестьянски, память у него еще с детства. Вот и сейчас он узнает многих из тех, кто прибыл недавно, но и тех, лица которых со временем здесь уже затянула серая липкая паутина смерти. Одних он узнавал сразу, в их глазах еще тлел, хоть и слабый, но все ж уголек жизни. Других он узнавал с трудом, взгляды их уже потухли в темных провалах глазниц.

Но вглядываясь в угрюмые, обреченные, испуганные лица людей, Криворотов не искал среди них Даурова. Его он найдет даже в кромешной тьме, будь она в вагоне…

Криворотов хорошо помнит тот день, когда в вагон доставили Даурова. Он сразу узнал в худом, изможденном человеке с лицом, походившем скорее на кровавый мосол, того молодого, блиставшего тогда в золотых погонах, офицера, судьба с которым когда-то свела его. На обезображенном лице его выдавали лишь хищные, пронзительные глаза. Да, собственно, только их он и мог тогда разглядеть.

«Эх, ваше благородие!… Вот уж никак не ожидал именно вас увидеть среди приговоренных к смерти. Среди героев, павших или живых – согласен был его увидеть, но не здесь. И надо же было так угораздить? – сокрушался, молча, охранник. – И надо же такому случиться – встретились у вагона смертников когда-то и опять, черт или дьявол тебя попутал, вновь в таком же вагоне встретились. Здесь, пади, замешана нечистая сила!».

А я кто тогда был? Сосунок …деревня …первого года призыва перед первой мировой. И надо же было случиться побегу из такого же, как этот, вагона. А бежали «политики»… шуму было. Стали искать… что да как? А тут война… дело отложили. Говорили тогда, что побег – дело рук молодых офицеров, … но война все списала. Как они сумели все чисто обставить, – ума не приложу. Но то, что среди них был он, Дауров, главным заводилой – это факт! В то утро стоял непроглядный туман и потому велено было стрелять в воздух. Помнится, он как с небес свалился на вороном коне, не весть откуда взялся и ко мне, как приведение. Ты, говорит, не стреляй более, а за службу вот, мол, держи – и сует мне в руку кредитку, я глянул на нее и глазам не поверил – в руке была «красненькая»… таких деньжищ я сроду в руках не держал! Когда в себя пришел, – а его и след простыл. Я глаза его запомнил… Когда он наехал на меня, то прежде, чем сунуть в руки десять рублей, он свесился прямо из седла – тут то наши глаза и встретились. Ни до, ни после того случая, сказывали, не было побегов из таких вагонов. Помню, «политики» были в основном из поляков, хотя, говорили, что был и один русский. А вот среди налетчиков я успел разглядеть девушку – она стояла рядом со мной – я к этому времени был уже обезоружен – и что-то быстро говорила по-польски. И вот сейчас какой день голову ломаю: уж не она ли – та полька, как потом оказалось, – и есть эта дамочка, что была в буфете – и крестиков на ладошке оставила?