Владимир Молодых - Судьба казака

Что было после «рулетки» – не помню ничего. Не помню даже, как забрался в вагон. Ведь останься я там, на насыпи – не было бы ни меня, ни моих мук. Так что еще не известно, что лучше… Новый Старшой сразу завел порядок: кто не смог вкарабкаться в вагон – тот так и оставался на земле.

Потому-то при этом Старшом вагон быстро пустел, а все предыдущие пострадали за то, что не могли вовремя принять новую партию смертников, – не было мест.

Не будь Федора, моего соседа по нарам, я может быть и не оклемался – так потрясла меня забава Старшого. Он, добрая душа, помог мне вернуться к жизни. Он был откуда-то с Приморья Дальнего Востока, знал мало-мальски китайский язык. Мы с ним перекинулись для знакомства несколькими словами еще в первый день, как я попал в вагон. Вот он – уж не знаю как – раздобыл у китайцев опиум. Китайцев – хунхузов брали на границе, как контрабандистов. Они, спиртоносы, доставляли на наши прииски спирт в обмен на золотой песок. Их брали на границе, песок, конечно, отбирали, а их, чтобы концы, как говорится, в воду, забрасывали в вагон для смертников, после него от них и следов не оставалось. Но и Старшие брали их в вагон – в нарушение своих инструкций – под «интерес» – при китайцах всегда был опиум. Некоторым из них он помогал даже выжить. Опиумом «баловались» Старшие, особенно прежний. От них не отставала и охрана. О хунхузах и о том, что при них всегда есть опиум, Федор знал еще до того, как попал сюда, – ведь у Приморья западная граница с Китаем.

Китайцы в вагоне всегда держались кучкой. По-своему без умолка они лопотали между собой, так что, казалось, им не было никакого дела до происходящего в вагоне. Среди них выделялся седовласый старик. Он держался уверенно, порою даже дерзко, когда дело заходило об опиуме. Он знал цену опиума, а потому соглашался обменять его только на кружку воды или на кусок хлеба. У Федора ни того, ни другого не было, а потому переговоры с ними, казалось, зашли в тупик. Да, он понимающе кивал головой, как болванчиком, в сторону Даурова, но опиума не давал: «Нету, капитана», – твердил за всех старик. Оставалось только тряхнуть этого старика за грудки… Среди китайцев поднялся шум: требовали охранника. Вагон молчал. Не вышел и охранник. Тогда китайцы все сразу поняли: жизнь дороже опиума! И опиум дали…

Жизнь не сразу, постепенно стала возвращаться к Даурову, как он стал принимать наркотик. С того же дня у него с Федором и разговор пошел, как говорится, по душам. Ведь откровенность по тюрьмам, лагерям не любили. Все это знали. Это был неписаный закон зоны.

Так они познакомились поближе. Федор был из старых большевиков, член партии с 1903 года. Партийная кличка Гуран. Один из первых организаторов колхозов в Приморье. Прошел царскую каторгу – оставил там здоровье. Его больные легкие, астма не выносили атмосферу вагона. Он задыхался, терял сознание. Его уже около года держали здесь без суда и следствия. Он был здесь на перевоспитании, как говорил Старшой. Федор, мол, промахнулся, не попал в колею вождя, в его курс партии, а вот теперь будем, мол, по-своему здесь ему внушать, что нарушать устав партии никому не позволено, даже большевикам со стажем. Поймет, – отпустим на волю, чтоб по-людски похоронили. Как ни крути, а все ж борец за революцию!

Здесь мы скажем читателю, что таких как Федор, которые увидели-таки свободу, были единицы. А он – да! – вернется к жизни на воле. Автора этих строк судьба сведет с ним на склоне его жизни. Тогда он будет уже старым и больным – на ногах открылась гангрена – забытым всеми человеком, но в чистом и здравом уме. Он и поведал все то, что, наверное, за давностью лет он мог уже сказать, о чем когда-то давал подписку не разглашать… И вот, дословно, его последние слова: «Один мудрец где-то писал, что если ты смог пережить, то должен иметь силу помнить»… Думаю, эти слова и подвигли меня к написанию его воспоминаний с известной долей обработки.

На другой день после «русской рулетки» Федор не сразу узнал в седом как лунь, враз постаревшем человеке, Даурова. Все выдавало в нем пережитое. «Да, брат, разукрасило тебя крепко! – проговорил он, глядя на Даурова, когда утренний луч света через оконце достиг их места на нарах. – Должно, на том свете побывал…» Дауров ответил не сразу. Он долго блуждал помутневшим взором по вагону, по их месту на нарах, глянул на Федора, но вскоре взгляд его потускнел – и тут же погас…

«Рулетка» была весною. Тогда он еще не знал, что ждало его впереди, летом. Зная это, он бы, наверное, не стал бы спускаться с небес и карабкаться тогда в вагон, срывая ногти на пальцах рук.

В жаркие дни долгих стоянок вагона ядовитый смрад от разлагающихся ран и человеческих испражнений нагревался так, что теперь он заполнял все пространство вагона, убивая все живое. Начиналось сумасшествие… Люди задыхались, как в газовой камере. Был сущий дантов ад. Лишь немногие, задыхаясь, смогли доползти до «параши», чтобы через прорезь в полу схватить что-то похожее на воздух. Стоны, душераздирающие крики удушья наполняли вагон… Задыхаясь, люди лезли на стены, бились в судорогах удушья, теряли рассудок… и затихали. Другие корчились от болей, остывая в собственном дерьме. Человек превращался в скот так, что уже не кричал, а дико мычал или рычал… Иные, смирившись с мыслью о смерти – на то он и вагон смерти – «уходили» молча.

Это были смертельные дни и для Федора. Не справлялись легкие, душила астма. Он задыхался, судорожно хватая ядовитый воздух ртом, бился головой об пол. Дауров, сам еле живой, расталкивая с трудом, но тащил Федора к «параше», к единственному в вагоне живительному – хоть сколько-нибудь! – источнику.

После долгих дней «отстоя» вагонов в тупиках железнодорожных станций, немало из тех, кто побывал на дне бездны безумия душных дней, не вернулись оттуда. Так от остановки до остановки заметно редели нары вагона. Трупы оттаскивали в тамбур. Бывало, что, схватив чистого воздуха, «труп» вдруг оживал. В вагон на место их не возвращали. «Это душа из них выходит… она то руку заденет, шевельнет, то ногу, – то ли в шутку, то ли всерьез пояснял Старшой на недоуменные взгляды охранников. – Всех их по бумагам уже нету. А на нет – и суда нет! Как вождь нас учит! Нет человека – нет и проблемы. Вот так и служите…».

В один из душных дней умирал сосед Даурова с другой его стороны, чем Федор. Обезумевший, он издавал нечленораздельные звуки, похожие на стон или на пение. В такт этих звуков он раскачивал головой из стороны в сторону, привалившись к стенке вагона. Но вот, обессилив, тело его успокоилось. Оно вытянулось во всю длину. И тогда жирные мухи, почуяв еще раньше его смерть, и вовсе озверели. Он лишь изредка поворачивал голову и тогда они вяло слетали, но почти тут же возвращались, как на падаль, покрывая лицо плотной черной шевелящейся массой. Дауров смахивал рукой с его лица мух. Те, нехотя, поднимались, открывая распухшее от укусов лицо, кровавые раны потрескавшихся губ и выеденные глаза. Иногда сознание к нему возвращалось и тогда он нетвердой рукой пробовал согнать мух сам, но они не взлетали, словно присосались. И тогда он бил неуверенно себя по лицу. Они с недовольным гудением все же взлетали, роями кружась над почти неподвижной жертвой. В минуты просветления рассудка он что-то говорил в полубреду. Но как-то раз он отчетливо вдруг выговорил: «Есть два вопроса… нет ответа. Первое… как возникло мироздание и жизнь во вселенной… второй… за что меня арестовали?» И следом быстро, боясь, видно, не успеть, он уже с шипением проговорил: «… чудно было видеть там на севере вольных людей… над которыми не властен конвой…». Заплывшие глаза его с немой исступленностью и мольбой смотрели, не отрываясь, туда, на зарешеченное оконце, откуда исходил слабый теплый луч жизни… Взгляд его медленно угасал, глаза тускнели… Из груди его вырвался глухой рокот. Он оборвался стоном… и человек затих. В остановившихся остекленелых глазах его блеском отражался мутный свет затухающего дня…