Владимир Молодых - Судьба казака

Я тоже, помню, хохотал громко. Словом, гогот жеребячий стоял… Вот я тогда и решил прутиком пощекотать старичка, а он, возьми, да упади в воду… Это тогда казалось нам смешным и безобидным ребячеством… И вот на зоне я встретил этого интеллигентного старика. Не знаю, из жалости что ли, но стал я его подкармливать… я ему и кличку дал «ученый еврей». Он, кажется, на меня за тот случай не обижался.

И потом зимними долгими вечерами, когда пайка хлеба съедена, звали к себе на нары этого старичка, и он с жаром нам рассказывал обо всем, но больше всего почему-то о Достоевском и революции. Имя этого писателя тогда даже среди «политики» и то вслух не произносили, а он нам лекции о нем закатывал. «И чем этот писатель народу не угодил, что теперь даже книги его на „каторгу“ отправили?», – базарили мы тогда между собою. От сказанного им у нас тогда в башке ничего не оставалось. Потом он нам все больше стал говорить о боге да о вере. Хотя тут ли было до веры?…Здесь манной небесной сыт не будешь. Завтра, если не заработаешь полную пайку хлеба, то послезавтра ноги протянешь на морозе, сдохнешь как собака. Тебе и вера не поможет! Здесь все крутится вокруг пайки и страхом – не получить ее – у каждого из нас полны были штаны… И все ж нас по вечерам тянуло на разговор… Всего и не припомнишь, о чем тогда он говорил…

Но те его слова о проклятии древних евреев: «Чтоб тебе быть рабом у раба!» – помню, как наверное помнит «Отче наш» всякий верующий. Хотя, что нам евреи! Для них это было страшным проклятием тогда, а для нас – это жизнь, самая настоящая, нонешняя жизнь.

И ничего – живем… Кто нынче у власти? Да все те, кто вчера холопом был. Из грязи да в князи – это и есть по-нашему: быть рабом у раба, у бывшего раба. Я так думаю… Хотя у тех древних евреев, – всегда добавлял при этом наш «ученый еврей» – проклятие это было пострашнее любого повального мора. Чем нас удивил! «Да наш Гулаг и голодомор еще похлешче вашего еврейского повального мора!» – несогласно, гудели мы. – И ничего, пока живы. «Бабы еще нарожают», вспоминали мы слова вождя. Из грязи да в князи – это хорошо – так революцией задумано. Другое дело, революция уж больно так глубоко перепахала Россию, что «наверх» заместо плодоносящей земли вывернули «глину», пустую землю. А на ней лишь хорошо бурьян растет, а вот «трактор» социализма, думаю, в этой непролазной грязи из «глины» увязнет по «уши», так что жить при коммунизме, видимо, нашему поколению не придется. Но это уже не наша забота, – а тракториста…».

Конвойный тронул Даурова за плечо.

Дауров… ты жив?

Тот пошевелился.

А!…да… я, – нетвердо отозвался Дауров, еще не соображая, что от него хотят.

Айда! Старшой зовут, – наклонившись, негромко позвал охранник.

Да… да! – вдруг энергично отозвался тот.

Он не сразу сегодня узнал знакомый ему голос Криворотова с его оканьем волжского говора.

Дауров быстро засобирался. Стал вставать, но на скользком полу ноги его не удержали, словно их и вовсе не было – так они одеревенели, так что он, раскатившись, рухнул, гулко ударившись затылком о край настила. Придя в себя, он попытался еще и еще раз подняться, хватаясь всякий раз руками за воздух. И все неудачно. Он падал, как придется…

В вагоне все это время стояла натянутая тишина. В дальнем углу притихли даже китайцы, тараторившие до этого без умолка.

И так каждый раз проходила «санитарная уборка» вагона, когда Старшой раз за разом вызывал на приведение приговора в исполнение. Так он – с его слов – освобождал вагон от «залежалого товара».

Криворотов ждал, глядя, как беспомощно барахтался среди мрази пола Дауров. Помощь смертнику здесь сочтется за соучастие. Десятки глаз следили за каждым движением охранника.

А что будет за соучастие, Старшой сказал сразу, в свой первый же день. Так что каждый из охраны у него был на примете. А с него, Криворотова, и вовсе глаз не спускает, – еще бы! – служил при царе.

Да, Старшой знал «царское» прошлое Криворотова. Это и не давало ему покоя: Криворотов не иначе как скрытый враг народа. И уж он-то, – если этого не сделали до него, – выведет его на «чистую воду». Оставалось повода. Он знал о нем многое, но не все. Не знал главного: его знакомство с Дауровым. А знай, – Криворотову несдобровать. Давно бы с потрохами съел …не избежать бы вагона с парашей и с ржавой селедкой.

Криворотов стоял безучастно. Невозмутимое спокойствие блуждало на его изуродованном лице, скрытое под маской отвращения или равнодушия ко всему. Как и к этому, стоящему сейчас перед ним, когда-то близкому, но сейчас немощному и далекому существу. Он хорошо помнит того блистательного молодого офицера, ставшего потом, со слов Старшого, казачьим полковником. Теперь в этом седом с изможденным в шрамах лицом было непросто узнать того в золотых погонах на красавце коне, которого он видел в тот незабываемый в жизни день. Тогда был совершен побег невольников из подобного же мрачного склепа – вагона для смертников. Как не помнить его, того побега, если о нем так много говорили и тогда и после. Ведь такого еще не было больше ни в царское, ни в нонешнее время. А этот человек, который сейчас бился, пытаясь встать, в человеческих испражнениях, это он помог совершить тот побег. И в этом он не сомневался ни тогда, когда его сразу после побега вызвал на допрос его начальник, жандармский капитан, ни тем более теперь. Ведь не зря капитан тогда кричал, что без посторонней помощи, из вагона, как из замка ИФ, побег не возможен. А здесь замешены, кричал он, молодые офицеры. Почему капитан так был в этом уверен – он не знал. Как не знал он ни о каком – таком замке Иф, но был уверен, что тот побег мог сделать лишь лихой человек. И этот человек сейчас стоял перед ним, – такой беспомощный и жалкий.

«Неужели ему нельзя ничем помочь?» – глядя на Даурова, думал охранник.

Криворотов от природы не был злобливым человеком и не стал им. Хотя позднее понял, что зло, однажды поселившись вместе с людьми в вагоне, отсюда уж более не уходило. А он на долгие годы так и остался невольным узником этого зла, долгие годы общался с ним. По-крестьянски, с богом, он давно уже смирился со своим положением. Понял, что судьбой обречен на эту неволю так же, как узники вагона смерти.

Службу он нес справно, во что не просили, – не лез. «Наше дело телячье – обгадился и стой», – учил его родной дед, с которым он прожил до самой службы. Так он вскоре и вовсе привык к человеческой злобе. Зло грех! Это он знал. Но зато покаяние освободит тебя от этого греха. Господь милостив, простит! А что до службы, то она, что и «публика» в вагоне, ни тогда, ни сегодня ничем друг от дружки не отличается. Да и как ей отличаться, если русский, он один и тот же, что тогда, хоть с самого крещения Руси, что сегодня. Он все так же жесток, будто и вовсе не было революции, не кричали улицы «справедливость, свобода». Слова эти, должно, затерялись на непролазных дорогах российских и сюда в вагон не попали да им и места здесь свободного нет. На лицах людей, что тогда, что ноне, лежит все та же серая паутина смерти. И бьются они в этой липкой паутине, как мухи, попавшие в лапы паука, овладевшего, должно быть, Россией с давних пор.