Александр Идоленков - Из ада в вечность

Ночью прилетали наши бомбардировщики и бомбили территорию города, занятую фашистскими солдатами. Разрывы наших авиабомб над окопами врага поливали на наши больные сердца бальзам умиротворения особой отрады и вселяли надежду и поддержку в нашем печальном и безрадостном положении.

Восток стал светлеть, напоминая собой приход нового двадцать пятого сентября, месяца решающего сорок второго года. Мы со своей маленькой командой встречали его во всеоружии, так как отчётливо понимали, благодаря полученному уроку накануне, к чему приводит беспечность и халатная лень.

Утром глаза просто слипались. Оставив бойца наблюдать за действиями противника, остальные позволили себе немного расслабиться. Сон длился только одно мгновение. Мощный разрыв мины совсем рядом с нашим главным укрытием привёл весь организм в оцепенение и даже, можно сказать, стрессовое состояние. Зато сон мгновенно вылетел – в один миг.

На дворе уже светило солнце, от такого пробуждения я не думаю, что утро мне показалось радужным и приветливым. Оно звучало во всём моём организме одним тревожным вопросом: «Что это? И что делать? Куда бежать и где спасаться?» Тревога быстро проходит, сознание возвращается в реальность, и я успокаиваюсь окончательно.

Устрашающая неожиданность, врывающаяся в сознание спящего человека, пугает его больше всего на свете и может привести к расстройству нервной системы, и чаще всего делает его заикой. Заикаться я, правда, не стал, зато уши сильно заложило, появился звон и в голове нудящая боль. Такое явление у нас на фронте частенько бывает – называется контузией, это через недельку пройдёт, если к тому времени не подхватим следующей.

Немцы, не меняя своей обычной тактики, начали свой день с обстрела нашего переднего края. В этом заключалась их обычная практика – подавить наше мужество в зародыше артиллерийско-миномётным огнём. Засевшие в выгоревшем многоэтажном доме напротив нас вражеские пулемётчики и автоматчики вели хаотичный обстрел вразброс.

Я отдал приказ не отвечать на вызов, не дать фашистам обнаружить место нашей дислокации. Они нас не видели и своей стрельбой надеялись вынудить нас проявить себя.

Огонь я решил открыть сразу из трёх пулемётов только в том случае, когда враг ринется в атаку. Связь с батальоном установить не удалось: посланный связной назад не вернулся, что с ним приключилось, я так и не узнал. Оставшихся сухарей и крошек в вещмешках не хватило даже на то, чтобы утолить голод. Воды в бочонке к утру не стало, выпили всю до капли. Ещё в самом начале, когда, казалось, воды было достаточно, я наполнил свою фляжку и не расходовал её – берег на всякий непредвиденный случай. Мы слили воду из сломанных пулемётов в котелки; она была коричневого цвета от ржавчины и имела неприятный вкус и запах ружейного масла. Пили её мы в исключительных случаях по глотку, когда становилось невмоготу.

Пронзительный вой мин, свист пуль проносился над нами, не причиняя нам никакого вреда. Мы сидели в своём небезопасном убежище в ожидании чуда и радовались чему-то неопределённому, загадочному: то ли тому, что обхитрили врага, то ли же своей прозорливости, а может, даже удаче, ниспосланной нам кем-то неведомым.

Тем не менее мы были, как говорится, начеку в ожидании неприятеля. Напряжение возрастало с каждой минутой, но он, фашист, чего-то выжидал, не решался, всё прощупывал каждый квадрат нашей территории, выпуская туда очередную наживку – смертоносный заряд. Я в свою очередь на провокации не поддавался, рисковать своими людьми мне не было никакого резона, нас вместе со мной оставалось шестеро бойцов – это минимум, с которым мы с колоссальными трудностями могли управляться с тремя пулемётами.

Из своих укрытий мы неизменно вели наблюдение за действиями противника за исключением тех моментов времени, когда шёл орудийно-миномётный обстрел непосредственно нашего участка. Как только огонь переносился в другое месторасположения наших войск, наблюдение возобновлялось.

Я видел и слышал, что обстрел по всей линии нашей обороны всего батальона ведётся столь же активно, как и у нас. Из разных мест слышались громкие победные призывы «Ура!» Они будоражили воображение, и перед взором вставали яркие героические картины сражения.

Нами почему-то никто не интересовался, заградительной пехоты непосредственно на нашем участке обороны не было, а вот почему – это было покрыто тайной. Как я ни думал, но вразумительного ответа так и не нашёл, видимо, оттого что овраг Долгий до самой Волги был занят противником.

И вот наступил тот долгожданный и весьма волнующий для меня момент, когда группа немецких солдат численностью до пехотного взвода один за другим воровато вывалилась из-за угла сгоревшего кирпичного дома, пригнувшись, прячась за укрытиями, они стали продвигаться к нашей линии обороны. Немцы, видимо, надеялись, что на нашей стороне дороги никого нет и они легко, без потерь и особых усилий захватят эту территорию и сделают к утру оборонительные укрепления, тем самым расширив и присоединив новый плацдарм к уже захваченному участку оврага Долгий.

Я наблюдал из своего блиндажа за этой захватывающей сценой, вцепившись в ложе карабина с такой силой, что пальцы моей руки задеревенели. Дождавшись, когда солдаты врага вышли на середину асфальта улицы Ленина, приказал открыть огонь сразу из трёх пулемётов.

Это был один из самых волнительных и счастливых моментов в моей жизни на сталинградской земле. Три пулемёта поливали врага перекрёстным огнём из трёх точек. Они явно не ожидали такого гостеприимства с нашей стороны, солдаты в панике заметались на голом асфальте, добежать до укрытий они не успевали, падать на асфальт не имело смысла ввиду отсутствия укрытий. Пули точно находили свои цели, метко настигали врага, беспощадно выкашивая их ряды. Только единицам удалось унести ноги, другие же остались украшать своими телами главную улицу города Сталинграда.

От неожиданности противник не успел отреагировать, а когда опомнился и увидел, что спасать уже некого, открыл ураганный огонь из всех доступных ему огневых средств по нашему участку фронта. Я приказал всем бойцам взвода срочно укрыться в подвале, что они незамедлительно и исполнили.

От близких разрывов мин и артиллерийских снарядов наше убежище содрогалось, готовое вот-вот рухнуть, похоронив нас под собой заживо. К нашему счастью, прямого попадания не случилось. Мы сидели вдоль стен на земляном полу, низко склонив головы к животу, прикрывая его каской, надетой на голову. Такая была убеждённость у бойцов – в случае попадания каска спасала и голову, и грудь с животом.

Не знаю, что думали мои бойцы в такую минуту, лично я в опасные минуты для нашей жизни невольно обращался к Богу и просил его спасти наши грешные души. Может быть, я боялся не за себя, а за этих молодых парней, которые ещё не видели жизни, не понимали её красоты, не испытали священных чувств любви. Ведь они были так молоды, так невинны, что казалось мне, Бог должен, даже обязан позаботиться о них, ну а заодно и чуточку обо мне, как их товарищу, испытывающему такие же невзгоды и лишения, как и они.