Елена Крюкова - Тень стрелы

– Горяченькой… ить холодно, морозно… задубеешь тут, обморозисся… Руки-ноги никакой тебе тут хирург ножом не отымет… Погоди, паря, я тя щас закутаю… Тута лишний тулупец нашелся, в Петьки Грязева палатке… Петьку убили… а шматье осталось, не пропадать же добру… На-ка, согрейся…

Кружка снова прижалась к Федькиным губам. Федор вхлюпнул в себя вскипяченную на костре воду, прошелестел запекшимися губами:

– Благодарствую… Николушка…

– Да ить каво благодаришь, я ж не Никола-угодник, я ж то делаю, што кажный должон сделать… ах, бедный, бедный… и пишет, строчит еще каво-то, ну не дурень ли…

– Я должен… – Федор застонал – раны болели нещадно. Мороз отъедал уши. Пальцы не гнулись. – Где карандаш, Николка?.. я должен, должен… это ить важно… про то, как мы друг друга тут ели поедом… про то, как барон наш Унгерн умер со славой… погиб!.. стрельнули его, я сам видел, издаля, а видал… стрельнули… Я – должен!.. Я… напишу…

Он говорил все тише. Хрипел. Никола прислонил ухо к груди казака, послушал. Сердце билось медленно, глухо. Рыбаков шепнул:

– Ты… не тушуйся, братушка!.. Выживешь…

– Карандаш… где карандаш?.. не отнимай… дай…

Никола, кривясь лицом, вытащил карандаш из кармана тулупа. Всунул опять в деревенеющие пальцы Крюкова. Федор лежал на расстеленной под телегой мешковине, укрытый тулупом Петюшки Грязева; крепко сжал в пальцах короткий и толстый плотницкий карандаш. Ему его Михайло Еремин подарил. Драгоценный подарок, навечный. Он напишет этим карандашом важное самое, наиважнецкое. Самое святое в своей Библии напишет. Пальцы сжались еще крепче. Побелели. Потом разжались. Карандаш покатился в снег. Лошадь, старая сивая кобыла, впряженная в телегу, обернула голову, тихо заржала. Рыбаков, плача, стянул ушанку, перекрестился. Рука сама протянулась, закрыла светло-синие, радостно глядящие в небо из темной земли морщин, казацкие глаза.

Красные рядом. Красные близко!

Эй, а белые – тоже близко? Или – уже далеко?

А кто нынче хочет вернуть Великую Империю, господа?!

«Мы, мы, мы!» – дикий хор голосов. Кто вас слышит, голоса? Воля. Небо. Степь. Кому вы кричите? Кто ответит вам?

Кому будет принадлежать Империя? Кому будет принадлежать Республика?

А тайная Шам-Ба-Ла в синей Стране снегов, ответьте, о мудрые, кому принадлежит?

Людские моря восстают гигантским прибоем и отходят великим отливом; народы приходят и исчезают, и ничто не вечно под Луною. Только Гасрын Дурсгал – Глаза Земли – вечно глядят в широкое Небо. Ибо Земля и Небо – супруги; они всегда любят друг друга. А тот, кто вечно любит, неподвластен смерти.

– Ты не так целишься. Дай я тебе покажу, как надо.

– Нет, я знаю! Пусти!

Великий Князь Алексей Михайлович и дивизионный выкормыш Васька Хлыбов рвали друг у друга из рук наган. Игрушечный? Настоящий? Никто не знал. Да никто на них и особенного-то внимания не обращал. Дети возились, пыхтели, наседали друг на друга, роняли друг друга в снег, хохотали. Нынче утром хоронили убитых, рыли ямы на берегу реки и засыпали перемешанной со снегом сухой степною землей. Похоронили и эту смешную толстую веселую тетку, с размалеванными щеками, что всегда из кармана юбки вынимала им замызганную медовую конфетку; и того рыжебородого, рыжеусого казака, кажется, фамилия его была Казанцев, что огрызался на них и даже нагайкой невзначай замахивался, пугая; и офицера Несвицкого; и еще много других солдат, офицеров и казаков, и так трудно было рыть могилы в промерзлой земле, и Васька Хлыбов помогал мужикам, ковырялся в снегу и земле ржавой лопатой, а Великий Князь – ну, так ведь белая кость, голубая кровь, нюня и неженка! – не помогал, наоборот, зажмуривал глаза и убегал за кусты, и лицо закрывал руками. Трус, одним словом. Или – запаха мертвечины не сносил? А он, Васька, все терпел. Христос терпел и нам велел, это ж понимать надо!

– Отдай! Я покажу!

– Нет! Я сам!

Великий Князь Алексей взял верх, вырвал наган, отбежал с ним в сторону и прицелился. Он целился в странный узкий темный предмет, привешенный к суровой нитке, привязанный к тесовой перекладине, похожей на виселицу – на этой перекладине, на крюках, Иван Передреев, один из поваров Дивизии, вялил и коптил над костром бараньи туши, и оттого доски были все черные, прокопченные, – и предмет этот качался, мотался на ветру, и мальчик целился, старательно щуря глаз, а мушка ходила ходуном, и он все не мог нажать на курок.

Все-таки он решился. Закусил губу, побледнел. Выстрел прозвучал сухо и резко, как сухой громкий хлопок в ладоши посреди зрительного пустынного зала праздничной зимы. Алексей сдернул шапку. Русые кудри рассыпались по плечам, и Васька Хлыбов сморщился: фу, как у девчонки.

– Каво, жарко стало?!.. Ну… попал?..

Не дожидаясь ответа, побежал, заплетаясь ногами в снегу. Странный темный предмет слетел с нитки, состриженный выстрелом. Васька обернулся, показал оба кулака Великому Князю.

– Попал! Ишь ты какой! Стреляешь, как… как Георгиевский кавалер!

– У меня отец получил когда-то Георгия. А сам я стреляю плохо. Это чистая случайность. Ножны качало ветром, и я бы не смог. Это Бог помог.

– Бог… – Васька утер рот грязной ладошкой, засунул замерзшую руку в карман поддергая. – А вот ты скажи мне, паря… Ваше высочество, ах-ах, звиняйте, званье забыл!.. Скажи мне, Алешка, а вот ты веруешь в Бога?.. Бог-то – он есть али нет?..

Алексей стоял, опустив еще дымящийся наган. Печально, внимательно, чуть склонив русокудрую голову набок, смотрел на Ваську.

– Тебя Бог сейчас слышит и смеется.

– Я ему посмеюсь!..

Васька Хлыбов занес кулак, замахнулся. Алексей не зажмурился, не отпрянул. Стоял все так же, печально глядел. Глаза его были большие, светло-зелено-серые, как озера в Саянах.

– Конечно, Он есть. О чем разговор.

– А каво ж тогда он такую чертову прорву людей взял и умертвил?.. Разрешил людям так нещадно колошматить друг дружку?.. Ты вот трупы глядеть не пошел, нос отвернул, а я – казакам помогал… Захоронить-то народ по-христиански надо…

Алексей глубоко вздохнул. Солнце било ему в лицо. Он отвел со лба золотисто-русую, просвеченную солнцем прядь.

– На. Держи. Это же твой. А мне капитан Лаврецкий обещал свой подарить.

Он протянул Ваське на ладони наган. На снегу, под перекладиной, где коптили баранину, валялись узкие самосшитые кожаные ножны от тибетского ритуального ножа-пурба.

А они все, все, кто искал, искали не там, где надо.

Не там, где надо, искали они!

Он правильно сделал, что поскакал не вверх по течению Толы, к Урге, а вниз. Вниз, он так и скакал на своей кобыле, на Принцессе, вниз по течению неширокой извилистой реки, все еще не скованной льдом – Тола не замерзала даже в суровые здешние зимы, по ней только шла шуга, сало, иной раз слюдяные забереги разбивали дотошные рыбаки пешнями, – она не замерзала так же, как Байкал, Ангара, Селенга и Уда, не говоря уж об Орхоне. Баяли знающие люди – в Орхоне, на дне, белые офицеры утопили сундуки с Царским золотишком. Вот бы ихнему барону, владыке Азии, едрена его лапоть, поживиться, да кончилось его времячко… Не успел… Да, нырять тут глыбко надо… тут смочь надо, людей снарядить, камышовых тростин наделать, чтоб под водою дышать…