Елена Крюкова - Тень стрелы

Степь расстилалась перед ней, безлюдная, первозданная, такая, какой она была здесь от сотворения мира. Катя ощутила себя песчинкой, затерянной в беспредельном белом просторе.

«Я… жена твоя. Твоя, Простор. Я жена Простора. Могучего, властно забирающего душу Простора – седого старика с пронзительным взглядом… с белой бородой, которую нещадно треплет ветер. Таким был старик-волшебник, хаган Ульген на монгольском празднике Цам – про него рассказывал Трифон… Цам… Как удар гонга: цам-м-м-м…»

Катя содрогнулась. Мышцы коня, его спина горячими буграми плыли, перекатывались под ней. Она еще не знала мужской власти. Мужской жестокости. Трифон совсем не деспотичный муж. Трифон еще щадил ее, еще не показывал ей, где раки зимуют… А что, если он узнает?.. Узнает – что?..

Ничего же не было. Ничего. Ничего. Ничего…

Бежать. Бежать отсюда куда глаза глядят. Во Владивосток. За границу. В Париж. В Америку.

Все равно эта страна уже погибла.

Россия погибла… а она?!

Она скакала, низко пригнувшись к шее коня, так, что опушка островерхой шапочки касалась лоснящейся конской шкуры. Снег, залитый солнечными лучами, слепил глаза. Катя прищурилась и поглядела на небо. Около солнца стояло забавное, немного зловещее круглое гало – три цветных кольца: голубое, черное и ярко-золотое. «Солнце будто золотой глаз в крыле махаона», – подумала Катя и крепче обняла коня за шею.

Сколько она так скакала, отдаваясь ритму скачки, постепенно забывая обо всем на свете, кроме стремительного бега коня, кроме слепящей белизны степи, раскинувшейся кругом? Она не помнила. Небо стало напоминать цветом сначала темный лазурит, потом – яркий сердолик. Солнце садилось. Лицо Кати раскраснелось от ветра и холода – мороз усиливался. Конь тяжело дышал, храпел. Она испугалась: неужто загнала беднягу?!.. остановись, Катька, ты совсем потеряла голову, так же нельзя безумствовать… – осадила Гнедого, он как-то странно споткнулся, взбрыкнул, неудачно подвернул ногу, дернулся от боли всем крупом, и Катя, сброшенная сильным судорожным движеньем коня, упала со всего размаху в чистый синий снег.

Она ахнула и застыла, прислушиваясь к себе. Сломала руку?! Ногу… Конь стал как вкопанный. Катя осторожно перевернулась в снегу. Нет, кажется, нет… ничего не болит… резкой боли нет, слава Богу, не переломалась, только сильно ушиблась… Она, уцепившись за повод коня, закусив губу, сморщившись, поднялась. Тырлык весь вывалялся в снегу. Она вспомнила, как они с Иудой лежали в снегу в Да-хурэ. Ей показалось – это было давно; в прошлом веке; в другой жизни. Потирая ушибленное колено и кисть руки, она огляделась вокруг.

Белизна. Белизна на сто миль кругом.

Белизна – и больше ничего.

Какой же белизна может быть чистой! Это простыни Будды. Будда родился, и его завернули в них, туго спеленали. Она подумала о том, что хотела бы ребенка от Иуды. Такого же смуглого, чуть раскосого… такого же бешеного. Она кормила бы его, а он бы сердито кусал ее грудь.

Волна горячей крови кинулась ей в лицо. Она прижала руки к лицу, к глазам, будто кто-нибудь здесь, в безлюдье, смог подсмотреть ее смущение.

– Эй, Гнедышка, что ж нам делать-то?.. вот это прискакали… далековато мы забрались, милочек… Обратно бы поворачивать надо…

А куда?! Куда она должна была повернуть?!

Никуда. Или везде.

Только белый плат степи. Венчальная фата. Всегдашняя свадьба неба и земли. Ей показалось, что от снега слабо пахнет полынью – и губами Иуды.

– Гнедышка… гляди, одна степь кругом…

Конь ласково заржал в ответ. Катя взяла его за повод и повела. Куда она побрела с конем в поводу, увязая в снегу? Она не знала. Куда глаза глядят. Зимнее солнце медленно скатывалось к краю земли большим золотым блином с небесной раскаленной сковороды. Холодало. Катя стянула зубами рукавичку и погрела пальцы дыханием. Снова сунула задеревеневшую руку в голицу. Конь, он должен вывезти ее. Конь, он же знает дорогу домой! Или… не знает?..

Снег был не особо глубокий – ветра сдували с плоского блюда степи снеговой покров, обильных снегопадов не выпадало в последнее время. Катя не помнила, сколько она так брела, держа Гнедого за повод. Снег набивался ей за голенища сапожек, искрился перед нею сначала густо-золотым, потом оранжево-алым, потом слепяще-багряным: закатное солнце уже исчезало за горизонтом. Ночь, ведь это наступает ночь, Катя. Ты замерзнешь здесь, в степи, Катя. Ты замерзнешь… как в той песне… в той, далекой… как тот ямщик…

Крупные, невыносимо яркие звезды замерцали, вспыхнули над ее головой в лиловом морозном, прозрачном колодце неба. Она задрала голову. Прищурилась. Она не думала об отце. Она не думала о той, умершей, прошлой беспечной жизни. Она не думала о Трифоне. Она не думала о погибшей России.

Она думала об Иуде.

– Иуда, – сказала она вслух, и захолодавшие губы не повиновались ей, – Иуда, как жалко, что я… что мы не… Что я не успела стать твоей…

Влево, вправо. Искры снега угасали. Белый костер потухал. На безбрежную степь ночь набрасывала темно-синий плат. Ущербная Луна лила тусклый серебристо-голубой свет на белую тоскливую равнину. «Волки, – подумала Катя с ужасом, – сейчас откуда-нибудь, все равно откуда, спереди или сзади, появятся волки. Они придут. Они сядут, поднимут морды к Луне и завоют. Нет, они даже не будут выть. Они просто растерзают меня – и все. Просто кинутся на меня… вонзят когти, клыки…» Она шла и шла вперед, зажмуриваясь – низовой легкий ветерок взвивал снеговой овсюг, швырял ей в лицо, – конь послушно, выдергивая ноги из снега, шел за нею.

Ознобная дрожь порывами налетала на нее, отпускала. Ее лицо горело. Она прижала к лицу голицу и со стоном отдернула руку – кожа голицы задубела на морозе и на ветру, обожгла ей щеку. Ног в сапожках она уже не чувствовала.

Белое поле… белое поле. Ей суждено умереть в Белом Поле – что ж, у каждого своя карма, как сказал бы знающий учение Будды Иуда.

Она не поняла, не осознала, откуда – из-под земли, что ли?.. – появились, всплыли перед ней, отвесно встали скалы. Она остановилась, протянула руку, ощупала серый, с острыми сколами, занесенный снегом камень. Закинула голову… о, голец!.. Зубчатые вершины упирались в уже густо вызвездившее небо. Гольцы… невысокие, правда, но скалы, горы… похожие на красноярские Столбы… здесь, в степи?.. Это мираж. Она бредит.

Она наклонилась и прижалась щекой к холодному камню. Настоящие… заледенелые… Она отряхнула рукавичкой колючий снег с каменной расщелины. Обернулась к понурому коню.

– Гнедышка, миленький… камни… мы можем укрыться тут… мы…

Она вспомнила о спичках. Боже мой, какая дура, как она могла забыть о спичках! Спички, они же в торбе, притороченной к седлу коня… Они сейчас зайдут за скалы, найдут местечко, где можно укрыться от ночного ветра, и она разведет костер… Из чего?.. Да, Катенька, глупышка, из чего, поблизости ни деревца, ни кустика, ни хвороста… Нет, нет, она что-нибудь придумает, она нароет, выкопает из-под снега сухую траву, емшан, бастылы «верблюжьего хвоста»… осеннюю полынь… и подожжет… и хоть немного запылает огонь, и они с конем погреются… перед лицом звезд, перед лицом… смерти?!..