Елена Крюкова - Тень стрелы

– Господи Боженька наш, Иисусе Христе, спаси и помилуй мя, грешную… помоги выбраться отсюда!..

Она поднесла щепоть к лицу, пытаясь перекреститься. Рука была как чугунная, не повиновалась ей.

Ноги, что ж вы не поднимаете ее с земли, ноги, милые ноги… давайте, ноженьки, шевелитесь скорее, беги, Катерина, беги…

Она сидела на камнях.

Она все еще сидела на камнях.

Мертвецы глядели на нее.

Мертвецы глядели мимо нее и сквозь нее.

Мумия мужчины напротив нее таращилась на нее ледяными, вылезшими из орбит, застылыми глазами. Катя догадалась: эти глаза сделаны из самоцветного камня и искусно вставлены в глазницы, аккуратно всажены в череп. Промасленная ткань плотно обхватывала сухощавую высокую фигуру. Широкоплечий, стройный… красивый, и, судя по чертам курносого скуластого лица, вовсе не монгол… Прошло еще несколько мгновений, прежде чем Катя догадалась, что украшение, висящее у него на высохшей груди поверх промасленной холстины, – не что иное, как воинский погон.

Погон русской армии. Погон подпоручика.

Она резко вдохнула сладкий воздух, закашлялась. Сцепила зубы. Чуть не потеряла сознание. Напрягла мышцы ног, приказывая себе: вставай, вставай!

Вскочила. Чуть не упала. Слишком слабы были колени. Сжимая в кулаке горящие розги, рванулась в сторону, прочь от стола со страшными отверстиями, от этой витой жуткой липкой ложки. Выход! Где выход?! Куда, в какую сторону ей бежать?!

Она метнулась вперед. Наткнулась грудью на что-то твердое, холодное.

– А-а-а-а!

Факел выпал у нее из руки, упал на пол, загас. Она присела на корточки, бормоча молитву, пытаясь отыскать, поднять факел. Пук розог будто сквозь землю провалился. Она вскочила в панике. Сунула руку в карман. Милые, хорошие спички, вы здесь. Ну же, Катька, зажигай огонь! Освещай себе дорогу! Беги! Беги отсюда! Пусть лучше тебя с конем сожрут волки! Чем – тут…

Они бежала, не разбирая дороги. Спички зажигались и гасли в ее руках одна за другой, обжигая ей пальцы. Она кидала черные огарки на камни. Снова чиркала серой о коробку. Тьма взрывалась светом, наваливалась снова удушающей чернотой. Сладкий запах, о, этот сладкий запах… мед на губах… мед смерти…

И вдруг Катя услышала вздох. И вслед за вздохом – легкий стон.

Будто бы вздохнула и простонала сама тьма, измученная созерцанием царства мертвых.

Катя чуть не сошла с ума от страха. Она бежала, наталкиваясь грудью, плечами, локтями на выступы камней, царапая камнями лицо, разбивая кулаки в кровь. Она бежала по коридорам пещеры, и спички летели, и она выдергивала их из коробки наощупь и снова зажигала их, и вдруг они кончились, и Катя сжала, смяла в кулаке пустую коробку. Она бежала, бежала, плача, всхлипывая – и наткнулась, уже в полной темноте, на холодное железо. Железная дверь… с массивными засовами, с висячими замками… О, это не вход… Это не то место, откуда они с Гнедым вошли сюда… Это дверь, дверь, и она заперта… прочь, прочь… обратно… нет, в висячих замках – ни одного ключа… Замки висят… на двери… изнутри?!.. Значит, тот, кто ее закрыл… здесь?!..

Она попятилась. Сандаловые палочки под распахнутым тырлыком кололи ей грудь остриями.

Бог сжалился над ней. Бог спас ее. Как она оказалась у входа, где ею был случайно отвален камень от зияющей дыры? Как в кромешной тьме, ощупывая мокрые скользкие стены руками, задыхаясь, призывая на помощь Богородицу, она добралась до разверстой в камнях щели, в которой ледяно сверкали в немой черноте неба надменные звезды?

Звездная пыль внезапно посыпалась на нее сверху. А может, это был снег? Окно в мир, окно на волю… в жизнь, в милую жизнь…

Она услышала тихое ржанье коня. В темноте, дрожащими пальцами, отвязала его. Первым из пещеры, встряхиваясь, вышел конь; потом, вцепляясь пальцами в сколы камней, раздирая полы овечьего тырлыка о каменные зазубрины, острые, как пила, вылезла Катя. Воздух пьяняще пахнул в лицо. Смывал с волос и одежды дикую сладость смертного запаха. Поднимался буран. Ветер крутил снег, свивал белые петли вокруг ее колен. Звезды ясно, холодно глядели.

Смерть ясными глазами глядела на слезы жизни, на ее мокрое лицо, на ее грязные руки и распахнутую грудь, на ее горькое рыдание.

Катя уцепилась за уздечку, дернула коня: ну же, вперед! Ступай… Она, по колено увязая в изрядно наметенном снегу, потащила коня за собой. Он мотал головой, шел. Катя еле дышала. Она хватала ртом ночной ветер, как вытащенная на берег рыба. Она подумала: залезть бы на коня, пусть бы Гнедой ее вез, а не она тащила его, – но у нее совсем не осталось сил.

Ловя ртом воздух, с мокрым соленым лицом, она повалилась в снег, из последних сил стараясь не выпустить повод из руки, – и все-таки выпустила. Так и лежала в забытьи у ног коня. Гнедой поднял голову. Тихо, тоскливо заржал. Звезды алмазным овсом сыпались со страшного, черно-бездонного неба.

…А когда Ты, истощенная до предела, попросишь у меня из рук не хлеба, а яду, – тогда я улыбнусь тебе и скажу: не яду, а меду дам я Тебе.

Я дам Тебе вместо яда – мед.

Ибо сказано и записано на священных скрижалях: отдайте себя великому Богу во спасение остальных.

Я дам Тебе мед. Я буду давать Тебе мед и днем и ночью. Когда бы Ты ни попросила есть – я буду давать Тебе мед. Мед из отборных ульев, от лучших пчел, со знаменитых пасек. Великолепный, душистый, сладкий мед; и майский, созданный для кормления маленьких пчелок; и яблоневый, собранный с яблонь-дичков; и жимолостевый, собранный в тайге с цвета жимолости; и мед, собранный пчелами на пепелищах, откуда спаслись погорельцы, с розовых изящных цветков кипрея. И мед, собранный с редких, драгоценных цветов лотоса императорскими пчелами, я тоже буду давать Тебе. Я буду давать его Тебе с ложечки, и я выну Тебя из-под тяжелой каменной плиты. Я погружу Тебя в лохань, наполненную медом. Ты попросишь пить – я дам Тебе пить жидкий весенний мед, только что слитый из теплых сот. Я буду подносить к Твоим губам засахаренный прошлогодний липовый мед, снежно-белый, как засыпанные снегом гольцы.

И Ты будешь есть мед, пить мед, купаться в меду.

А потом Ты умрешь.

Умрешь от невыносимой сладости бытия.

…В голове шумел, накатывал прибой. Ш-ш, ш-ш, – волны набегали на каменистый берег и отступали, унося с собой мелкие камешки, обточенную гальку, водоросли, улиток, – унося с собой в бесконечность текучей воды кромку жалкой прибрежной жизни.

Прибой шумел, и от шума она очнулась.

Она повернула голову, пытаясь избавиться от назойливого шороха. Сморщилась. Чужая грубая рука поднесла к ее лицу пахучую холодную жидкость, вылила ей на лицо, жидкость попала в глаза, в ноздри, и она застонала – зелье безжалостно щипало, разъедало веки; остро запахло спиртом. Грубая рука без обиняков начала растирать ее лицо, щеки, виски. Человек, на корточках сидевший перед ней, лежавшей на наваленных тулупах и шкурах, плеснул еще себе в горсть водки из длинногорлой зеленой бутылки, снова вылил ей на лоб, на виски, растирал беспощадно, сильно, докрасна. Она мотала головою туда-сюда.