Елена Крюкова - Тень стрелы

И в конце концов они все-таки втравили его в это дело… В заговор против барона… Они все-таки проехались на нем, как на сивой кобыле… Объегорили его… Обхитрили… И – кто-то из них – его, Носкова – сдал…

Господи, прокляни их. Накажи их. Господи великий, Исусе Христе мой, проклинаю тот день, когда я связался с этими чертовыми господами, с этими заговорщиками… любой заговор или быстро приводится в исполнение, как судебный приговор, или – позорно раскрывается, и тогда… и тогда…

А Разумовский, акула, златые горы обещал ему, подвывал сладко: давай, давай, Ефимка, нам деньжат, субсидируй нас щедро, не жмоться, все тебе потом, позже, сторицей вернется, когда мы Унгерна скинем и сами всю Монголию и всех китайчат к рукам приберем… тебе ж неважно, с кем торговать, на чем деньги делать, с кем бумажонками перекидываться – с красными или с белыми, с буддистами или с православными?!.. Неважно, а, честно?!..

– Господа… честью клянусь… не красный я… не красный…

Хрип и бульканье из горла. Вылезшие из глазниц, как перепелиные яйца, глаза.

Раскаленный прут взвился. Хлестнул по голому толстому животу Носкова. Купца закрючило на самодельной дыбе, из него вылетел не стон – птичий клекот, перешедший в тонкий, звериный визг, тут же оборвавшийся. В тишине был слышен скрип зубов. Потрескивали угли в жаровне.

В темном углу юрты молча, сцепив себя за локти худыми пальцами, сидел барон. Из тьмы жадно, блестко, как у зверя из норы, сверкали его белые глаза. Он засунул руку за пазуху, за отворот кителя, вытащил железную коробочку, открыл ее большим пальцем, высыпал себе на заскорузлую ладонь два маленьких шарика, с виду металлических, похожих на охотничью дробь. Вбросил в рот. Снова молча уставился на висящего под потолком купца.

– В героя играешь?! Зубами скрипишь?!.. Ну-ну… поглядим…

Сипайлов сунул железный прут в угли жаровни, и тут Носков разлепил запекшиеся губы и хрипло, ненавидяще изрыгнул:

– Гады. Змеи ползучие. Твари поганые. Чтоб вас всех на том свете сатана на сковородах вечность напролет поджаривал, а вы бы вопили и корчились. Суки грязные. Черви китайские. Китайцы червей жрут… вот так же вас пусть черти в аду вечно грызут, косточки ваши хрупают… нехристи… выблядки…

Сипайлов так и застыл с дымящимся алым прутом в руке. Вытер тылом ладони пот со лба. И палачи умучиваются, устают от пыток, однако.

– Ишь ты, да еще и кочевряжится, падаль! – изумленно выдохнул он. – Как же это прикажете понимать, господин барон? Значит, отпирается, сучонок вонючий?.. Прикажете за Бурдуковским послать?.. я что-то ухандокался тут с ним, крепкий орех, однако, перекур…

– Предатель, – донеслось из углу. – Предатель. Такой же, как и Ружанский.

– Ружанского и его бабы уж ищи-свищи в небесах, ваше высокопревосх…

– А спроси-ка его, Ленька, – голос барона был ровен и холоден, будто бы он наблюдал катающихся на катке под веселую музыку, – спроси-ка его, знаком ли он был с господином Ружанским.

– И что?.. И ежели знаком?..

– Ты что, Сипайлов, дурень совсем? Мы вытащим тогда всю ядовитую змею за хвост. И я, между прочим, не уверен, что у этой змеи одна голова.

Сипайлов, тоже скрипнув зубами, шагнул к пытаемому. Взял грубо рукой Носкова за подбородок. Сжал лицо в пальцах, будто мандарин, из коего хотел выдавить весь сок. Обернул к себе.

– Мне в глаза, гиена! Мне в глаза! Знаешь Ружанского?!

Молчание. Свист железного прута. Багрово, сине, кроваво вздувающийся рубец – поперек груди.

– Где спрятаны доллары?! Где наличные?! Где тайник?!

Молчание. Сипайлов, тяжело дыша, подносит раскаленный прут к лицу купца. Мгновение – и красная вздутая полоса пролегает накось через все исказившееся в гримасе муки лицо Ефима Носкова.

– Ты, хорек! Щас зубы выбью! Прутом насквозь проткну – скажешь!

И вдруг Носков запел.

Это было так странно и страшно, что даже барон встал, выпрямился в своем наблюдательном углу.

Носков, разинув искусанный рот, хрипло запел, и можно было все до одного разобрать слова, и они были страшны, умалишенны, удивительны, призрачны, и они таяли в воздухе, как тает падающий снег:

– На санях я по степи еду-у-у-у, и солнце светит мне в лицо-о-о-о… Долго я бродил по све-е-ету, потерял твое, зазнобушка, кольцо-о-о-о… Кони стали, кони ста-а-а-ли-и-и… колокольчик прозвене-е-ел… Я в любви да я в печа-а-али, а признаться не успе-е-е-ел…

– Спятил, – испуганно прошептал Сипайлов, замерев с железным прутом в руке, – как пить дать, спятил, господин барон…

– Я так с жизнию проща-а-аюсь… не жаль ни-че-во ничу-у-уть… В небесах не обеща-а-аюсь… помнить оченьки и гру-у-удь… Помнить алый твой румянец… и пожатие-е-е руки-и-и-и…

– Идиот, – сухо сказал Унгерн, – или хитрец. Думает нас разжалобить. Не выйдет.

Он сделал шаг к пытаемому. Носков не видел его. Он, с кровавой полосой ожога через все лицо, уже не видел никого и ничего. Его обожженный глаз заплыл, веко вспухло, превратилось в ягоду морошки.

– Деньги?! Доллары?!

– Помнить твой весе-о-олый та-а-анец… и в веночке васильки-и-и-и-и…

– Твою мать, васильки, – пробормотал барон. Пнул свисающую ногу Носкова. – Ты! Пушнину со складов еще не успел продать?! Хоть пушниной расплатись за предательство, змей!

– Он ничего больше не скажет, Роман Федорыч, – выхрипнул Сипайлов, досадливо швыряя железный прут в зазвеневшую жаровню. – Не видите, он сошел с ума.

Ефим Носков, запытанный вконец и потерявший разум, так и не выдал, где лежали, завязанные в мешки и упакованные в чемоданы, сотни тысяч китайских и американских долларов и английских фунтов стерлингов, которых тщетно добивался от него Унгерн. Это были не целиком его деньги. В припрятанной сумме находились и азиатские деньги Биттермана. Слуга не выдал хозяина. Сам Биттерман, будучи изловленным, под подобными пытками давно развязал бы язык. Унгерн собственноручно застрелил купца. Его труп выбросили на берег Толы. Ургинские красные собаки-трупоеды терзали его, отгрызая то кисть руки, то нос, то ступню. Пес, грызущий труп, закашлялся, выплюнул обручальное кольцо Носкова в снег.

Ночью на берег Толы пришла женщина, вся закутанная в черное, в платок до бровей. Стоял сильный мороз. Женщина закрывала лицо от мороза рукою в кожаной, отороченной собольим мехом рукавице. Нагнувшись над истерзанным трупом, пошарив в грязи, камнях и снегу, она подняла из снега золотое кольцо и медленно надела себе на палец.

Огрузлое синюшное лицо Джа-ламы плыло перед Доржи, как полная Луна. Доржи только что вошел в апартаменты Джа-ламы в Тенпей-бейшине; он стоял у двери в дорожном тырлыке, почтительно поклонившись, и держал в руках резную, по виду – старинную черную шкатулку; в замке шкатулки торчал ключ. Джа-лама смотрел вроде бы и на Доржи, и как будто мимо него, поверх него. Доржи не мог поймать его ускользающий взгляд.