Елена Крюкова - Тень стрелы

– Куда ты, Машутик?.. сейчас Ивану Ильичу прикажу, бутербродиков с икрою пришлет… мы сегодня знатно плясали и голосили, мы – заработали…

– Нет, девушки, нет, пташки мои… Еду… еду…

– Да куда едешь-то, подруга?!.. Где ты – теперь – обретаешься?..

– Я-то?.. Да так… везде… где придется…

Иринка Алферова придирчиво, почти презрительно оглядела Машку с ног до головы. Усмехнулась. Подмигнула Аське.

– Оно и видно. Обтрепалась ты, мамзель! Не грех и за собою последить. Что ж ты так распустилась? – Ирина взяла двумя пальцами грязный кружевной ворот Машкиной кофтенки. – Одна из лучших певиц и танцовщиц этой вшивой забегаловки… До чего ты докатилась, матушка моя! Стыдно мне за тебя! И растолстела… Тебя, честно скажи, что, никто не хочет уже, такую-то толстуху, да?.. – Свист Ирининого издевательского шепота ожег ей ухо. – Никто… в постель не тащит?..

– И не надо! – Машка несильно ударила Алферову по руке. – И не нуждаюсь!

Ну не будет же она говорить шалаве Иринке, что она стала еще худшей проституткой, чем можно было ей когда-то представить, что она ложится и под красных, и под белых, и под китайцев, и под барона, и что все, все, все эти клиенты ей платят, платят, платят – не за спанье, не за дерганье ногами и чревом, как раньше, а – за сведения, сведения, сведения… И что она кладет эти грязные деньги, эти сальные доллары, эти захватанные тысячью пальцев фунты, эти поганые керенки, эти китайские вонючие бумажки – в банк, в банк, в банк… В банк «ВОЛЬФЕНЗОНЪ и Компания», что здесь совсем рядом, стоит завернуть за угол…

Сколько у нее, у бедной девки Машки, уже на счету?.. Нет, на это не купишь даже дом в Урге… Ну так, хибару… Да в Урге она не собирается оставаться… Надо удирать отсюда, удирать… Но прежде она заработает на отъезд… Податься на Восток, в Приморье… Там – из Владивостока – уходят океанские корабли, роскошные лайнеры, в Индию, в Корею… на Филиппины… через Тихий океан – в Америку… на Запад – через Аравийское море – через Суэц – в Марокко, в южную Францию, в Испанию… Мир велик, она удерет… Она обязательно удерет из этого черного азиатского ада… Вот только – заработает…

– А что, поломойкой, что ль, устроилась?..

– Судомойкой! – Машкины глаза горели на грубо размалеванном лице. Она застегивала воротник овечьей шубейки. – Счастливо оставаться, девицы! Когда будете плясать канкан – выше ноги задирайте, выше! Может, будут из зала стрелять – попадут вам прямо в…

Девки не успели ни захохотать, ни изругаться, ни завизжать, ни швырнуть в нее схваченной со стола пустой бутылкой из-под бенедиктина. Машка выбежала, отмотала повод коня от чугунного завитка фонаря перед подъездом заведения. Гнедой разрыл копытом нападавший свежий снег, Машка поцеловала его в бархатную, холодную умную морду. Боже мой, целовать коня. На что ж это похоже. Сантименты, ма шер. А что, конь этот лучше, благородней, чем все мужики на свете, с коими она когда-нибудь спала, то смеясь, то горькие слезы глотая.

А я-то думал, мать его ети, что Унгерн-то наш бедный, как церковная мышь… ан нет, не тут-то было! Тайна то или брехня, уж не знаю, да дошли тут до меня слушки… Верней, это я сам, я, Федор Крюков, на них нарвался.

Писал я, это, значитца, ночью свою Библию, писал-писал, ну, и стеснило мне ретивое, штой-то задохнулся я, воздусей перестало в грудях хватать… думаю: дай свежего ветерку глотну!.. – и выпрыгнул из палатки своей в темь, под звезды. Ух, вызвездило!.. Ну, отлил, как водится, в тени соседней юрты сгорбился, даже Бог сраму не видел. Портки застегнул. Башку задрал. Стою, как привороженный, Божьи самоцветы созерцаю. Дыханье захолонуло. Весь на молитву настроился, уж молюсь… среди жестокостей – как не помолиться!.. – и вдруг слышу: хрусь-хрусь, хрусь-хрусь… ступает ктой-то, да так осторожно, бережно, еще б немного – и невесомо… Я напрягся. Затаился, как охотник. Кто ж бы это был, думаю?.. И сам пригнулся. Гляжу… Меж юрт тень прошла. Баба. В шубку запахивается. Мерзнет. И направляется прямиком к юрте главнокомандующего нашего. Ах ты Господи, думаю, ну да, правда ль, нет ли, – Машка, што ль?.. Али Марья Зверева?.. Аль Нинель Сумарокова, офицерова вдова, муженька в сражении убили, так она ж из Дивизии не ушла, а так, тайной поблядушкой стала, утехи – за шмат сала, за тарелку щей, за бирюльку фамильную либо мародерскую, ургинскую, из ювелирной разгромленной лавки, стала дарить… Баба, гляжу, настоящая… Крадется… Оборачивается, штоб, значитца, не узрел ее кто… Я – не дышу. Мыслю: ну да, баба ж она, ее ж тоже похоть разбирает, а наш барон-то ить мужик, одинокий он перст, всю житуху свою на войне проводит, может, и он на миг короткий облегчиться да порадоваться захотел?!.. хоть на миг, сегодня, сейчас – кусок мужицкой радости, лоскуток забытья… вроде как водки глоток… Што баба, што водка – на войне для мужика все едино… Ну, думаю, пора мне отседова уметаться метлою, не казацкое это дело – подслушивать голубков да подсматривать…

И только я, значитца, встал с карачек, распрямился, штоб вертаться к себе в жилище, вдруг слышу – крик! Да другой! Будто бы, значитца, в генеральской палатке – бабу-то – убивают… Я туда опрометью метнулся. Уже кулаки сжимаю. Уже – в драку готов! Инда все мышцы и мыщелки аж стальные сделались… Вздулись… И с кем же, думаю, драться, с бароном?! Да он меня – пулей прошьет насквозь, пришпилит, как муху, к насту, а я, как назло, до ветру-то – безоружный выбежал… Кулаки противу нагана – это ж смех один… И тут…

И тут – около юрты Унгерновой – еще одна тень – шасть…

Бесы, думаю, бесы! Ух-х-х… Пригнулся… Ближе подкрался… Ни винтовки у меня, ни пистолета, безоружный я, губешки кусаю… Ежели што – как, думаю, сражаться-то буду?.. костьми лягу… Кто это – новый-то – из тьмы?!

Я – ближе, ближе к баронской юрте… Еще ближе… Подкрался…

И – Луна яркая – да звезд ворох – прямо ему, супостату, Подглядывающему, да – в рожу…

И я чуть не вскрикнул: Ташур!

Палач наш… Палошник… Тубут проклятый…

Каво выслушивает тут?!

А из юрты – еще один крик, сдавленный такой, и – наружу – вытолкнули бедняжку, всю расхристанную, во мраке не видать, избитую аль нет, да уж, наверно, досталось ей… И – в снег она упала… Встала, отряхивается…

А этот, тубут-то наш, Унгернов прихвостень, – к ней под ноги, как черный козел… Чуть ее опять с ног не сшиб…

Она – завизжать было хотела, да он ей рукавицей рот заткнул. Она ту рукавицу кусает… а напрасно! Крепко тубут птаху держит. Гляжу, встряхнул ее безжалостно, крикнул, а на морозе все до словечка слышно: говори! Что барон делал, когда в юрту вползла, ты, змея, говори! И голос бабий слышу. Тихий, плачущий. Лепечет, инда кура из-под кадушки: «Золотую, бает, бабочку рассматривал… под керосиновою лампой… в руках вертел…» Ташурка-то не унимается: из чистого, мол, золота цацка-то?!.. или так, безделка?.. «Из чистого, – баба рыдает, – из чистого, настоящая, я толк в украшеньях знаю, сколь на богатой публике их в ресторации в Урге перевидала…» И я угадал бабу-то по голосу. Машка, Трифона покойного подстилка это была! Машка! Ургинская халда! А барон-то хорош! Золотая, выходит так, бабочка у него в одном кармане кителя… золотой портсигар в другом… а врет через дугу, что денег нетути на еду для нас, солдат?!.. Да ведь ежели она, бабочка-то та, из чистого золота и впрямь, то самое время ее богатым англичанам сплавить, а то – и американцам, далары энти несчастные заиметь, и – хоть оружия закупись, хоть жратвы, да ить мы все, казаки и монгольцы, бурятцы и тубуты, офицерье и поварята, вся Дивизия – мы будем спасены… живы будем… а он тут бабочку ночами в пальцах вертит, под огнем разглядывает!.. Любуется…