Елена Крюкова - Тень стрелы

А ежели тут бабочку золотую – ему – любимая женщина подарила?!..

Говорят, у барона нашего женка была… Китайка… Да убили ту китайку страшно, бесчеловечно…

А может, и еще какая зазноба была… Или – есть…

Сердце мужчины – столь же потемная тайна, как и сердце женщины… Нас Господь по своему образу да подобию создал – только, несчастных, без Своей милости Господней… Вот мы друг за другом и охотимся всю жись…

Иуда впервые услышал о сокровищах, что якобы зарыты бароном в укромном, скрытом ото всех месте, не от офицеров, не от приближенных барона, не от преданных и верных палачей – Сипайлова и Бурдуковского. Он услышал об этом от Машки.

Он услышал об этом от Машки не тогда, когда она на какой-то жалкий часок приезжала в Ургу, чтобы пересечься с ним, с Разумовским или с Биттерманом.

Он услышал об этом от Машки тогда, когда явился в Азиатскую дивизию, наниматься к барону на службу, под именем капитана Кирилла Владимировича Лаврецкого.

…Усы наконец приклеились достаточно правдоподобно. Он похлопал себя по щекам. Зеркало отразило его новое лицо. А что, актеры вот так и живут. Гримируются, каждый вечер перед спектаклем просиживают перед зеркалами, перед театральными трюмо, накладывают на себя слои краски, напяливают парики, привязывают картонные носы, приклеивают ватные бороды… Лик, лицо, личина. Что ты носишь, Иуда? Твой брат, атаман Семенов, был верен Унгерну. Ты – Унгерна – предаешь.

Главное – не предать себя. Себя.

Он скрипнул зубами. Отодвинулся от зеркала. В слоях зеркальной темно-серебряной бесконечности плыли, дробились черты того, кем он будет зваться отныне.

Машка, Машка… Рваная рубашка…

Именно на Машку он наскочил сразу же, как прискакал в лагерь Унгерна – уже в чужом обличье.

Машка шла по воду на Толу. Коромысло удобно угнездилось на ее широких, грузно-раздавшихся плечах, ведра раскачивались на крюках. Машка была пьяна.

Господи, она же была вусмерть пьяна, и как только заплетающиеся, выделывающие кренделя ноги ее несли?.. – он не понимал. Ему показалось: она вот-вот свалится, упадет вместе с коромыслом и ведрами в грязь. Да, жара спала, начались дожди, задули пронзительные осенние ветра. Ветер рвал с Машкиной головы платок, отгибал полы ее старого, вышедшего из моды пальтеца. Время совершало свой круг. Красное кольцо сжималось. Ты, предатель, может, ты и есть сияющий красный рубин в нищем медном перстне.

«Машка!» – окликнул ее он; она остановилась, шатнулась, слепо-бессмысленно осклабилась. Почему она так толстела, когда в Дивизии не хватало жратвы, а солдаты убивали в Урге даже кошек и собак, чтобы зажарить их на костре и съесть? Верная Машка, добрая Машка. Машка здорово им всем помогла. Машка вертелась тут, рядом с Унгерном, в самом сердце баронского военного логова, все видела, все слышала, все запоминала… обо всем доносила. Ну, да ведь Машке и платили изрядно. Разумовский, врожденный скупердяй, тут не скупился. «Оплата шпионажа – святое дело», – смеялся он, поднимая перед носом Иуды холеный длинный, как бледный белемнит, палец. И ей, похоже, ее роль нравилась. Возможно, она сама себе казалась роковой женщиной, этакой Великой Шпионкой Джульеттой Гвиччарди, приставленной следить за бароном Меттернихом. Машка!.. какая, к дьяволу, Джульетта… Вот она, Машка, верна им. А если – неверна?

«Кто кому верен в этой жизни, Иуда? Вот Катя. Она – верна тебе? Если она своему мужу была неверна, как ты можешь ручаться, что тебе она верна обязательно будет? Женщина – не ониксовая Белая Тара. Она – живая. Она ляжет под любого, кто поманит ее и обольстит. Но тогда все женщины – шлюхи? И Катя – тоже? И чем она отличается от Машки, всю жизнь продававшейся направо и налево? И чем она отличается от тебя? От самого тебя, продавшегося – и предавшего?!»

«А и кто ты такой, офицери-и-и-ик?! – взвопила Машка и уронила наземь коромысло. – Наше вам… с кисточкой!..» Он смотрел на нее сверху вниз, не слезая с коня. Она корчила ему рожи. «А, нашенский, по форме – нашенский, не красная собака!.. А может, ты переодетый красненький?.. Может, мальчик, ты шпиончик, ха-ха-ха-а-а-а!..» Он оборвал ее пьяный смех, похожий на икоту: «Тихо. Подойди ближе. Слушай меня. Я – Семенов. Я Иуда. Поняла?» Машка качнулась вперед и схватилась руками за его стремя, за сапог, чуть не уткнувшись пьяной размалеванной рожей в потный вздымающийся бок коня. «А… что… Иуда… Михалы-ы-ыч…» – «Тихо, говорю тебе. Я здесь. Я буду здесь, в армии барона, служить под другим именем. Быстро говори, пока к нам не подошли, что нового? Ничего не произошло за это время серьезного? Как Унгерн? Есть ли ему подмога от частей Белой Гвардии, идущих к Урге? Кто приезжал в ставку? Как настроение барона? Вообще, что здесь и как? Говори быстро и четко. Иначе я тебя, курва, пристрелю». Он положил пальцы на кобуру. Машка всхлипнула и вздернула лицо. Война войной, а она успевала малеваться каждый Божий день, и ее щеки походили на две разрезанных свеклины. «Ох, Иуда Михалы-ыч… а что говорить-то?.. Вы и так все… – она утерла нос ладонью, – сами лучше меня знаете. Однако тут я узнала… Узна-а-ала…»

Похоже, она больше притворялась, что она пьяна, играла, нарочно качалась, как маятник. Иуда наклонился с коня вниз, приблизил к ней лицо. Конь под ним нетерпеливо переступил. «Что узнала? Не тяни». Машка зашептала торопливо, быстро-быстро, глотая слова, некрасиво втягивая слюну, блестя зубами и белками глаз: «Барон-то, барон-то наш… на золоте сидит!.. На сундуках золота, прости Господи!.. Вот истинный крест!.. У него в юрте… в ящиках… в сундуках старых… все бечевами перевязано, да я бечеву развязала, я… крышку откинула, я сама, сама видела… золото как новенькое блестит… Как сейчас с Монетного двора… Иуда Михалыч, да что ж это… оказывается, барон-то – богач несусветный, а все прибедняется, все брешет, что ему не на что винтовок да пулеметов для армии закупить… У, сволочь… Вы золотишко, золотишко-то это сами, сами прощупайте!.. А то ведь, сами понимаете, уплывет!.. а вы себе, себе приберите… Сундуки тяжелые, трудно перевезти, ну да, лошадей много надо… так – одна, две лошади – не потянут… Да и для этого, Михалыч, тебе что, придется Унгерна – уби-и-ить, что ли?!..» Он оборвал ее: «Прекрати. Только два слова. Какое золото. Где?» Она, внезапно став совершенно трезвой, напуганной, словно ей показали из-за его плеча скелет, закутанный в саван, отчеканила: «В его юрте. Ящиков десять, друг на друге стоят. И три больших кованых сундука».

И, обнимая Катю в постели, налегая на нее губами, грудью, лбом, охватывая ее ногами, руками, источавшими неутоленную тоску почти последней ласки, он тихо шептал ей на ухо: Катя, Катичка, а скажи, детка, скажи мне, говорил ли тебе когда-нибудь Трифон о том, что барон повсюду возит с собой… ну, что он возит с собою… Она то испуганно переспрашивала, что, что возит?.. – то сердито отталкивала его кулачками: зачем ты – мне – здесь – сейчас – когда мы вдвоем – о Трифоне!.. замолчи!.. – то смеялась: ха-ха-ха, он много чего возит с собой!.. И колоду засаленных карт, и мандалы, и медное Распятие, и карты Азиатской Суши и азийских Южных Морей, и настоящий перстень с сапфиром – он сказал ей, что из Индии, она видела его у него на пальце… и костяные желтые японские нэцкэ на шнурках, и мешочек из кожи неродившегося теленка с горсткой китайских нефритов внутри… и черт-те что!.. наш барон – любитель красивых таинственных штучек!.. жаль, он не родился женщиной… ничего, если следовать Будде, его душа еще должна переродиться тысячу раз, и, может, когда-нибудь он станет женщиной!.. – а что тебя, тебя-то что интересует у барона?.. зачем ты меня спрашиваешь об этом, может, я его больше никогда не увижу!.. – и он, нахмурясь, спрашивал очень тихо, неслышно: а когда ты у него в командирской юрте бывала, ты там не видела сундуки такие?.. ящики… большие, вместительные… Ты не спрашивала его, что там внутри?..