Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть первая. Том третий

Посмотрев на часы, он взял кепку. Такси до аэродрома Рузине портье заказал на девять утра. Эйтингон пока не хотел говорить с Кукушкой о планах, касательно ее дочери:

– Через три года, – напомнил себе Наум Исаакович, – девочке исполнится семнадцать. Она школу закончит, пойдет в университет. Паук приедет на рождественские каникулы в Швейцарию, кататься на лыжах. Зимой сорок первого года… – Наум Исаакович внес даты в календарь. Он любил аккуратность в делах.

Питер проводил взглядом бизнесмена. Зевнув, он вернулся к передовице в «Berliner Tageblatt».

Купив пива, Аарон пожарил картошку.

Стоя над плитой, он вспоминал смешок Авраама Судакова. Рав Горовиц спустился вниз, в квартиру кантора, после утренней молитвы. В будни в синагогу приходили старики. По воскресеньям собирались и мужчины средних лет, приводившие сыновей. Аарон занимался с мальчиками, готовя их к бар-мицве. На уроки приходили ребята из Судет. Смотря на них, Аарон понимал, что дети больше никогда не увидят отцов. Они обычно садились вместе. Рав Горовиц думал:

– Многим год остался до бар-мицвы. Что случится, через год? Господи, не оставь нас, я прошу Тебя… – возвращаясь домой, он велел себе:

– Завтра объяснишься с Кларой. Зачем тянуть? Она станет моей женой, получит американскую визу, и дети тоже… – белые голуби расхаживали по булыжнику. День был туманным, пошел мелкий, сырой дождь. Аарон поднял воротник пальто:

– Мы говорили в Берлине, после погромов, с раввинами. Невозможно дать развод женщинам, с арестованными мужьями. Мы не имеем права так поступать. Они выйдут замуж, появятся дети, а потом их мужья вернутся… – Аарон поежился. Подобный ребенок считался незаконнорожденным. Он никогда бы не смог жениться на еврейке, выйти замуж за еврея:

– Женщина будет обязана развестись со вторым мужем. Ни один раввинский суд не возьмет на себя ответственности, объявить человека мертвым. Нужны свидетели, евреи… – Аарон разозлился на себя:

– К ней, то есть Кларе, наши законы никакого отношения не имеют. Ее покойный муж не был евреем… – покраснев, Аарон сунул руку в карман, найдя портмоне.

Кузены завтракали.

Мишель ехал на аэродром Рузине. Швейцарское правительство дало согласие разместить в Женеве, под опекой Лиги Наций, наиболее ценные картины и манускрипты из Праги. Эвакуация начиналась на следующей неделе. В Берлине, Мишель рассказал Аарону о двух рисунках, похищенных гауптштурмфюрером фон Рабе:

– Генрих здесь… – Аарон позвонил в дверь, – он мог бы выяснить, что случилось с рисунками. Но только я знаю, что Генрих антифашист, только я знаю, что Питер, на самом деле, работает против нацизма. Нельзя о таком упоминать, подвергать их опасности…., – здесь Аарон мог позавтракать. Вся посуда у кантора была кошерной. Немного не доверяя доктору Судакову, провизию рав Горовиц закупал сам.

Ему поджарили хлеба, Мишель сделал французский омлет и сварил кофе. Кузены не удивились его интересу к герру Шиндлеру:

– Он тоже из Судет, – объяснил Аарон, – по слухам, может знать что-то о депортации евреев… – рыжие ресницы Авраама весело дрогнули:

– Мы с ним пили, в пятницу, – кузен повертел записку, – и сегодня собирались. Встречаемся в кабачке «U Fleku», на Кременцовой улице, ближе к полуночи. Тебе туда нельзя, – хохотнул доктор Судаков, – они вепрево колено подают. Что у него надо спросить? – Аарон вздохнул:

– Ничего. Его найдут, вот и все. Спасибо, – он забрал бумагу.

Вечером, ожидая Питера и Генриха, он почистил картошку:

– Они сказали, что Шиндлер достойный человек, не нацист. Тогда почему он сидел в тюрьме… – Аарону отчаянно захотелось, миновав квартал, оказаться у дома Клары. Аарон знал, что она, с детьми, садится за стол:

– Ей помочь надо. Их трое, Пауль, он особенный… – Аарон увидел ее упрямые, темные глаза, услышал твердый голос: «Все мы не такие». Вымыв руки, он закурил сигарету:

– Клара, не убрала фотографии. Значит, она ждет, надеется. Но я ее люблю, я не могу без нее и детей… – вечером Аарон устраивался с девчонками на диване. Адель и Сабина копошились, показывая рисунки, перебивая друг друга. Темные волосы пахли простым мылом, глаза девчонок блестели. Они хихикали, рассказывая Аарону о каруселях в парке, о том, как они ходили в кондитерскую. Девочки приносили из детской обрезки ткани:

– Мы принцессы, – говорили Адель и Сабина, – у нас шелковые платья, и короны… – Аарон вспомнил фотографию, на камине. Адель, держа за руки родителей, восхищенно смотрела на большую рождественскую елку, в фойе Сословного Театра.

– Адель на него похожа… – Аарон затянулся горьким дымом, закашлявшись, – на мужа Клары. Покойного мужа. Его звали Людвиг. Людвиг Майер… – он был высокий, худощавый, тоже темноволосый, в пенсне. Аарон вспомнил счастливую улыбку на лице Клары, на снимке:

– Она никогда мне так не улыбалась. Она устала, – сказал себе рав Горовиц, – от одиночества, неизвестности. Я привезу ее в Нью-Йорк, с детьми, и она расцветет. Она тоже меня любит… – на плите шипела картошка. Он сидел, на подоконнике, глядя на мелкий дождь, слыша ее шепот, ночью:

– Иди, иди ко мне. Хорошо, так хорошо… – она засыпала, прижавшись к его плечу. Аарон нежно, едва касаясь, целовал сладкие, кудрявые волосы: «Я люблю тебя».

– Завтра, – он поднялся, услышав звонок, – завтра все скажу. Хватит.

Питер и Генрих, приехав по отдельности, встретились на Виноградах, у церкви Святой Людмилы. После визита в Национальную Галерею, они пообедали, в хорошем ресторане, в Старом Городе. Они, все-таки, прошли мимо синагог, посмотрев, хотя бы, на здания. Свободно разговаривать они могли только в музее, или на улице. Питер любовался средневековым, серого камня, фасадом Староновой синагоги:

– В Берлине двенадцать синагог сожгли, в погромах. Господи, накажи их, я прошу Тебя… – Генрих, молча, развернул зонт.

После ночи разбитого стекла, как называли погромы в Берлине, он заметил, что отец изменился. Генрих решил ничего не спрашивать. Старший граф Рабе, после войны, дружил с евреями. У отца, до национализации заводов, было много деловых партеров. Он смотрел на потускневшее лицо графа Теодора:

– Наверное, он помог, кому-то выбраться из Германии. Папа не похож на Макса, или Отто. В нем есть чувства, – после смерти матери, отец оставил Генриха в Берлине. Старшие братья вернулись в швейцарскую школу, а отец ночевал в детской. Он пел малышам колыбельные, расчесывал Эмме волосы и заплетал косички, занимался с Генрихом чтением и математикой.

Генрих не знал, что отец, по ночам, плакал в спальне. Кладбище на Гроссе Гамбургер штрассе разорили, даже граф Теодор не смог бы ничего сделать. Он вспоминал надгробную плиту, серого мрамора, с выбитыми подсвечниками, с причудливыми буквами на святом языке. Камни выломали из земли. Надгробиями собирались мостить берлинские улицы. Кладбище перепахали колеса грузовиков. Теодор смотрел на высокий потолок комнаты: