Юрий Татаринов - Княгиня Менжинская

И тогда старик понял: случилось что-то ужасное.

– Сынок! – закричал он в бессильном желании помочь чем-то себе и своему отпрыску.

Тревога разрослась в нем до предела. Старик обхватил голову руками и зарыдал.

– Прости, прости! – кричал он при этом, точно шальной. Панна Юлия, стараясь сохранять хладнокровие, пыталась успокоить отца. Она говорила, что брат скоро вернется, просила не мучить себя. Старик не замечал ее. Позже, уже глубокой ночью, какой-то деревенский принес в усадьбу страшную новость: он слышал возле Мазуровского болота оружейные выстрелы. Тотчас хозяин Вердомичей распорядился поднять слуг и мужиков из деревни и в сопровождении лесников отправил всех к Мазуровскому болоту.

Это место, где не раз тонули и человек, и зверь, где в последнее время обитал волк-людоед, рисовалось в расстроенном воображении пана Юзефа в самых мрачных красках. Казалось, то был сам ад. Старик вдруг почувствовал себя немощным. Неприятные воспоминания начали одолевать его: ему сделалось стыдно за то, что он грубил слугам и деревенским, стало больно за то, что позволял себе насмехаться над своими детьми. В эти страшные минуты он даже готов был согласиться с мыслью о том, что жизнь бесполезна. «Если Фери погиб, – размышлял он, – мне незачем жить!» Бледный как смерть, он расхаживал со свечой по своему огромному дому и шептал, точно безумный: «Прости, Господи, и помоги. Помоги, заступись. Ведь Ты велик и всемогущ. Путь Твой в море, и стезя Твоя в водах великих, и следы Твои неведомы, сила же Твоя безгранична. Помоги, помоги, Господи!»

В эту ночь время тянулось как никогда медленно. Проходила минута, а старому пану чудилось, будто прошел день.

Рано утром принесли еще одно известие: кто-то видел, как накануне вечером пан Фердинанд стрелял, едучи верхом. Целью его был будто бы волк…

А к восходу солнца все выяснилось. Страшное предчувствие не обмануло пана Толочку: свершилось непоправимое. Стало известно, что пан Фердинанд действительно охотился на волка. Зверь завлек его на болото, сам прыгнул в заросли и скрылся, а всадник вместе с конем на полном скаку угодил в болотную топь. Выбраться он не сумел.

Панича привезли в усадьбу на старой, полуразбитой и забрызганной грязью телеге. Казалось, юноша крепко спал. В душе отца затеплилась надежда. Забыв, что ему под шестьдесят, он бегом устремился к телеге. Но, приблизившись, застыл как вкопанный. Надежда улетучилась. Бедняга увидел, что лицо сына искажает ужасная гримаса. Открытый рот панича плотно, будто кляпом, был забит тиной, а шея вытянулась и казалась вдвое длинней.

Погибшего подняли и осторожно уложили на траву. Пан Юзеф упал на колени и, обняв его, запричитал.

Горе старого Толочки было беспредельным. И самым ужасным являлось то, что в случившемся он винил одного себя. Как ни старалась дочь утешить его, ничего не помогало. Казалось, старик помешался. Беда его была понятна. В лице Фердинанда пан Юзеф потерял не просто сына, но единственного наследника, надежду на то, что род Толочек будет продолжен. Теперь, когда юноша был мертв, он не только простил ему все, но и вознамерился исполнить его прижизненные помыслы. Когда потребовалось вмешательство в хлопоты о похоронах, ему вспомнились странные слова сына: «Я ворожил, и высшие силы поведали мне, что я сам приду на свое вечное ложе!» С той минуты, о чем бы пан Юзеф ни думал, сознание обязательно возвращало его к этой мистической фразе. Она звучала в его ушах настойчиво, как заклинание. В конце концов он решил, что должен исполнить то, во что так искренно верил его мальчик.

Два дня тело пана Фердинанда, уложенное в гроб, находилось в одном из покоев дворца. К нему был открыт доступ. Один за другим дворец наведывали соседи. Между тем на кузне и в плотницкой в эти дни царило непонятное оживление. Приказчик, кузнец и плотник чуть ли не ежечасно являлись к пану, запирались с ним и о чем-то долго переговаривались. Что-то затевалось, но секрет старик не желал открыть даже дочери.

В ночь перед похоронами в комнате, где стоял гроб с покойником, по указанию пана заперлись главный плотник и его подмастерья. Они долго стучали и звенели. Но даже и после этого никому из слуг и гостей не удалось узнать, что затеял пан Толочко.

На следующее утро, едва только забрезжил рассвет, перед крыльцом дома и вдоль аллеи, ведущей к часовне, выстроилась молчаливая шеренга гостей. Уважая обычай, они приехали, чтобы проводить покойника в последний путь.

Каково же было удивление этих особ, когда в час выноса на крыльцо вышел поддерживаемый двумя слугами… сам пан Фердинанд. Гости оторопели, кое-кто повалился в обморок. В первое мгновение всем почудилось, что им привиделся кошмарный сон.

Глаза пана Фердинанда были закрыты, лицо бледно, а руки висели как плети. Когда слуги снесли его и поставили на дорожку, все разглядели, что к каждой из его ног с внешней и внутренней стороны приложены доски, обвязанные попарно веревкой. В средневековой Франции подобное приспособление носило название «испанский сапог» и использовалось при пытках. От досок к плечам по спине и груди покойника были протянуты большие пружины. Слуги подтолкнули мертвеца – и тот неестественно, рывком, сделал шаг вперед. Все охнули. А за первым шагом последовал следующий – покойник «пошел»…

Весть о том, что происходит на панском дворе, в одну минуту долетела до деревни. Когда покойник зашуршал по стриженой траве на аллее в саду, деревенские уже окружили часовню. С горки им было хорошо видно, что делается на аллее. Народ смотрел – и не верил своим глазам. Иные в душе осуждали пана, видя в его затее святотатство, другие только удивлялись. Между тем покойник продолжал свое скорбное шествие. Он все ближе подбирался к часовне.

Движения его были неторопливы и угловаты и напоминали движения аиста, когда тот выискивает в траве добычу. Покойник делал шаг – и сокрушенная толпа ахала, опасаясь, что он может повалиться. Когда же он действительно начинал валиться, внимательные слуги подхватывали его – тогда со всех сторон доносились вздохи облегчения. Люди были всецело захвачены этим зрелищем.

Почти час «шествовал» покойник от крыльца до дверей часовни. Все это время за ним шел сам виновник этих необычных похорон. За последние три дня пан Толочко заметно постарел, обрюзг. Голова его побелела. Старик шел и громко, точно безумный, молился.

– Прости согрешение мое, Господи! – говорил он и странно тряс при этом головой. – Призри меня и помилуй меня! – и чудилось, будто он не просил, а требовал.

Рядом с ним в сопровождении гувернантки шла, вся в черном, панна Юлия. Душу ее переполняло не только горе, но и смущение. Более того, она сердилась, называя этот скорбный спектакль, разыгрываемый отцом, кощунством.