Array Коллектив авторов - CHAS REM. Эти «лихие» 90-е

Когда появились «родные» МИГи, никому, по-моему, и в голову не пришло, зачем они прилетели. МИГи-то – наши, советские, краснозвездные, эсэсэсэровские. Ничего не поняли, даже когда один из них сделал первый круг над мостом. Даже когда от него отделились черные точки. Даже…

Страшный взрыв потряс опоры моста, и, через секунду, будто срезанные ножом, около десятка бетонных столбов, державших троллейбусные провода, рухнули на асфальт. Взрывной волной развернуло «КамАЗ». Гвардейцев погребло под баррикадой. Мертвые скрепили собой опоры. Мост устоял.

Вторая бомба упала дальше, за рекой, в Парканах. И на месте пятнадцати домов образовалась гигантская воронка, моментально наполнившаяся водой. И люди стали мертвыми рыбами в мертвом озере.

Уже не обращая внимания на разрывы, Мэри присела на камень и занялась фотоаппаратом. А я упал на траву и, закрыв глаза, стал думать о том, какую картину я бы написал, если бы был художником.

Захотелось выйти на площадь, стать перед бронированными мордами и закричать: зачем вы это делаете? Неужели вы не понимаете, что на этом маленьком клочке земли вы уже никогда не сможете жить так, как жили. Вы уже не сможете жить вместе. Вас будут ненавидеть до тех пор, пока из памяти людей не выветрится эта трагедия. А она долго еще не выветрится. Еще не одно поколение жителей Бендер будет смотреть на вас как на врагов. Даже если наступит мир. Потому что Бендеры за трое суток уже сполна разделили участь Лидице и Хатыни. Ради чего? Ради языка? Ради «единой и неделимой»?

Тут раздалась автоматная очередь. Где-то совсем рядом. Мы инстинктивно вжались в траву. Через некоторое время автомат замолк. Видимо, перезаряжали. Не успел я выглянуть из-за угла, как стрельба послышалась снова. Но я уже успел увидеть странную картину: какой-то волонтер яростно расстреливал из автомата памятник Пушкину.

Операция по деблокированию Бендер завершилась в два часа ночи 21 июня. Под контролем молдавской армии остались лишь два микрорайона и пригород Варница. А наутро уцелевшие жители увидели страшную картину. Развороченные дома с черными проемами вместо окон. Разрушенные и разграбленные магазины. Перешибленные осколками снарядов столбы. Преображенский собор, выщербленный пулями. Улицы и площади, заваленные мертвыми жителями. Меж трупами пританцовывала, по-видимому, сошедшая с ума женщина, напевая песенку «Три танкиста, три веселых друга». Как рассказали уведшие ее соседи, в ночь на двадцать первое волонтеры и ОПОНовцы захватили ночные группы двух детских садов – №16 и №22, в одном из которых был ее маленький сын. А тут еще жителей дома №42 по улице Дружбы выгнали из квартир и заставили танцевать и петь. Вот она так и не смогла остановиться.

Так вот. Я сидел и размышлял, какую картину я бы написал, если бы был художником. Я бы написал большое полотно, состоящее из деталей, так как целого уже не было. Были осколки.

Я бы нарисовал старого бендерского дворника дядю Леву. Каждое утро он берет в руки метлу и метет улицу. Вокруг подбитые минометы и бронетранспортеры, груды металла, свистят пули. А он метет. Он знает свое дело. Он «делает людям чисто». С чудовищным акцентом, перескакивая с русского на идиш, дядя Лева рассказывает, что все его дети уже давно уехали из страны, а он остался со своей больной женой Кларой. Клара уже полгода не встает. Дядя Лева подводит нас к крыльцу и, покопавшись за ним, достает топор.

– Каждый мужчина должен защищать свою жену, – как-то буднично говорит дядя Лева. – Поэтому я держу здесь топор. И пускай они только придут.

Я бы нарисовал кабинет председателя горисполкома Вячеслава Когута. В кабинете нет ни одного окна – какие-то чудовищные дыры, заваленные для безопасности матрацами. На стенах – следы пуль и осколков снарядов. Здесь же, на полу, спят сменные гвардейцы. Но уже подметено, уже вымыто, и Вячеслав ведет прием.

Я бы нарисовал бендерскую школу №8, готовую к выпускному вечеру. Выпускники успели провести только торжественное собрание, на котором директор произнес напутственную речь. Он рассказывал им, как жить дальше. Он не знал, что многим жить дальше не придется. Не успели приступить к выдаче аттестатов, как в школу влетел первый снаряд. И вся картина изменилась. На столах – ошметки тел и белых платьев. На полу – аттестаты зрелости, на каждом из которых поперек нацарапано по-румынски: «недействителен».

Я бы нарисовал роддом, чердак которого захвачен молдавской полицией. На чердаке полицейские устроили огневые точки и оттуда стреляли по городу. Внизу рожали женщины. Внизу новорожденные оглашали мир первым мучительным криком. Мир не слышал. Мир стрелял, прикрываясь младенцами.

Я бы нарисовал маленькие ресторанные подмостки. Здесь играл оркестр, когда танки пошли от вокзала, расстреливая все на своем пути. Но оркестра больше нет. Его нельзя нарисовать. Можно нарисовать мертвых музыкантов и вылетевшую из окна одинокую скрипку с оторванным грифом.

Но я не художник. Может быть, с этим справился бы Верещагин, которому стал доступен «Апофеоз войны». Или Пикассо, как никто умевший расчленять женщин и скрипки. Они назад не склеились. Так и живут – частями. Мир, вопреки предсказаниям, идет трещинами. Осколки стран, бездумно расчлененных, холодные и насупленные, как айсберги, время от времени наскакивают друг на друга, гонимые волнами мирового океана. Гармония кончилась. Полифония, не успев зазвучать, выродилась в какофонию. Солирует барабан. Скрипке оторвали гриф, так как обнаружилось, что внутри она пуста. Как кукла с выпотрошенной ватой. Как человек, вывернутый наизнанку осколком снаряда.

Впрочем, если бы Пикассо увидел эту гору бессмысленно убитых жизней, он бы ужаснулся собственному пророчеству. Тираспольские, бендерские и парканские морги не в состоянии оказались их вместить. Поэтому погибших просто складывали во дворе. И живые подолгу искали своих близких, все еще надеясь на чудо, все еще надеясь…

По городу, где на улицах наивно растут абрикосы и вишни, по городу, где даже многоэтажные дома увиты виноградом, по городу, где прямо над головами висят персики и груши и всегда можно собрать небольшой урожай, по этому городу ездит на тракторе с кузовом обросший щетиной человек с тяжелым взглядом. Он никому не стал называть своего имени и его прозвали Никифором. А его трактор – лодкой Харона. Никифор беспрепятственно – взад и вперед – пересекает проходящую по городским улицам линию фронта, потому что его уже знают и те, и другие. В него не стреляют.

Он не замечает вишен и груш, он не собирает в кузов персики и виноград. Он собирает трупы.

Пока мы лежали на траве у горисполкома, где гвардейцы сушили белье на стволе захваченной у моста «Рапиры», Никифор каждые десять-пятнадцать минут подвозил убитых. Старика с банкой, зажатой уже в мертвых руках. Видимо он где-то добыл молоко. Может быть, для внука. Так и привезли с банкой. Только молоко расплескалось. Потом мальчишку лет тринадцати с широко раскрытыми удивленными глазами и аккуратной дырочкой во лбу. Следом – еще одного старика, одноногого. Он лежал в кузове, испачканный землей, уже тронутый разлагающим беспощадным солнцем. А рядом лежали новенькие костыли.