Мариам Ибрагимова - Имам Шамиль. Книга первая

В это время с улицы донеслись крики.

– Что за шум? – Шамиль быстро встал, подошёл к краю балкона.

– Не только шум, слышны вопли. Может быть, схватились кровники? – сказал Магомед, следуя за другом.

– Это не вопли, а смех.

В нижней части аула из-за поворота дороги, ведущей к площади, показалась толпа ребятишек.

– Диво! Диво! – весело кричали мальчишки, подпрыгивая от удовольствия. Люди высыпали на крыши домов, выглядывали из распахнутых дверей, окон. Весёлые возгласы и громкий хохот с каждой минутой возрастали.

– Что за кейф [25] Кейф – веселье. ? Чему радуются наши сельчане? – удивлялся Шамиль, пристально вглядываясь в гущу толпы. – Аллах с ними, пусть лучше радуются, чем плачут…

– Да ты посмотри, на самом деле зрелище довольно потешное, – сказал Магомед, улыбаясь.

– Отвратительное, – с возмущением процедил сквозь зубы Шамиль.

Теперь с балкона дома, обращённого фасадом к сельской площади, хорошо было видно происходящее на дороге. К майдану [26] Майдан – площадь, поляна для общих сходов. медленно двигалась вереница ишаков, навьюченных пустыми плетёными корзинами. На голову одного из животных была нахлобучена огромная косматая папаха. За ними, громко распевая песни, шатаясь из стороны в сторону, шли в обнимку двое. Один – в чёрной черкеске, каракулевой папахе, сдвинутой на затылок, – казался вполне приличным. Второй – в бязевом исподнем белье, без шапки, рваный бешмет, натянутый на одно плечо, волочился по земле; из огромных чарыков торчали пучки сена. Бритая голова оборванца, отливая синевой, как круглая тыква, клонилась то на одно, то на другое плечо.

С приближением весёлой кавалькады смех и шум становились громче. Тонкие брови Шамиля сошлись у переносицы. Сквозь узкую щель сощуренных век серые глаза сверкали как лезвия.

– Какое бесстыдство, падение, позор, – шептали его бледные губы.

– Пьяный подобен безумцу, – перестав улыбаться, сказал Магомед.

– Хуже сумасшедшего. Лишённые ума достойны сожаления, а пьяницы – презрения. Правильно сделал бритоголовый идиот, надев свою шапку на ишака, ибо это животное имеет более благоразумный вид, чем следующая за ним тварь в облике человека.

Магомед молчал. Шамиль продолжал возмущаться:

– Надо же дойти до такого состояния по собственной воле, выставить себя посмешищем, потерять честь, совесть. Будь моя власть, клянусь Аллахом, выпорол бы обоих плетью до потери сознания.

– Шамиль, ты всегда отличался добротой не только по отношению к людям, но и к животным. На крутых подъёмах сходил с коня, говоря, что тяжело ему нести седока в гору, и вдруг…

– Не выношу пьяных, мне приятнее видеть свинью, лежащую в грязи, чем мужчину во хмелю. О великий Аллах! – Шамиль посмотрел на небо. – Хвала тебе, избавившему нас от подобного позора! – Затем, повернув лицо к Магомеду, сказал: – Ты ведь знаешь, и мой отец здорово выпивал. Много огорчений он доставил мне. Стыдно бывало выходить на годекан [27] Годекан – место, где собираются мужчины аула. , смотреть не мог в глаза сверстникам. Одно было спасение – уйти из дому. Но этим я приносил облегчение себе, а каково было матери, остальным родственникам… Наконец не выдержал. Это случилось вскоре после моего возвращения из Араканы. К отцу пришли гости.

– Иди, сын мой, посиди с нами, пригуби рог, ведь ты у меня уже взрослый, – сказал он.

Повинуясь, я сел за разостланную скатерть, но пить не стал, не поддался уговорам. Опорожнили кунаки огромный ковш, одурели. Налились кровью лица, остекленели глаза, язык высвободился из-под контроля затуманенного рассудка. Стали болтать почтенные гимринские уздени всякие глупости. Посмотрел я на них с грустью, поднялся и ушёл. В этот вечер, провожая гостей, отец упал с лестницы. Я не стал поднимать его и матери приказал не трогать. Пусть, думаю, отрезвеет, и сам увидит, где лежит. Утром как ни в чём ни бывало, встал мой Доного с места, в хорошем настроении вошёл в саклю.

Я не поднялся навстречу, как делал всегда. Он, не обратив на это внимания, сел рядом и говорит вбежавшей сестрёнке: «Патимат, принеси кружку вина, похмелюсь».

– Не смей, – строго сказал я.

Девочка стояла в растерянности, не зная, кого слушать.

– Выйди из комнаты, – шепнул я ей.

Отец с удивлением посмотрел на меня.

– Так вот, отец, говоришь, что я уже взрослый, могу сесть с мужчинами за еду, разрешаешь подносить мне наполненный рог. Напрасно. Я готов как сын выполнить любую волю твою, кроме одной: пить никогда не буду. Больше того, и тебя прошу оставить это дело.

– Что плохого в том, что я выпью? Все пьют для увеселения души.

– Это обманчивое увеселение. Душу, если тяжело, надо облегчать молитвой.

– Молитва не всегда помогает, наоборот, пробуждает грусть и печаль, – возразил отец.

– Она не помогает тем, кто не твёрд в вере, – возразил я.

– Сын мой, ты заморочил себе голову бесконечной учёбой и чтением книг. В юношеские годы уподобился старому мулле. Зачем так рано отрекаться от земных благ? Для чтения Корана, долгого поста и длинных молитв есть старость.

Видя, что спору не будет конца, я взял Коран, возложил на него руку и сказал:

– Поскольку я не в силах применить меры насилия по отношению к тебе, применю их по отношению к себе. Клянусь Святым писанием, что если еще раз увижу тебя нетрезвым, покончу с собой.

– Вот видишь, – говорит отец, – с книгами не расстаёшься, а не знаешь, что самоубийство – тяжкий грех, даже хоронить таких запрещается на общем кладбище, тогда как о пьяницах этого не сказано в Коране.

– Мне всё равно, где меня похоронят. Я верю в справедливость только Божьего суда. Когда мы предстанем перед его величием, он скажет, кто из нас более грешен.

Отец знал, что я своеволен и дважды слово не даю. И перестал пить. Шамиль протянул палец в сторону площади и застыл с вытянутой рукой. Глаза его округлились. Он побледнел. «Доного! Доного! Да это же Доного!» – слышались возгласы с соседних балконов.

– Гей, абдал [28] Абдал – умалишённый, глупец. Доного! – подхватили ребятишки, взвизгивая и присвистывая вслед идущим в обнимку пьяным кунакам.

Имени второго горца никто не произносил. По-видимому, он был не из Гимр.

– Неужели это мой отец? – прикрыв ладонью глаза, Шамиль сделал шаг назад.

– Да, это Доного, – прошептал смущённый Магомед. И вдруг он увидел, как товарищ, рванувшись вперёд, прыгнул с крыши.

Магомед, растерянно всплеснув руками, чуть было не последовал за ним. У самого края балкона он отшатнулся, бросился к лестнице, слетел вниз и кинулся к Шамилю, того уже успели поднять с земли подоспевшие соседи. Губы его были синими. Блуждающим взглядом обвёл он людей и остановился на Магомеде, тот воскликнул: