Леонид Подольский - Идентичность

Став русским по паспорту, Лёня, конечно, не стал настоящим русским: ни православной веры, ни народных поверий, ни прежних праздников, ни гордости за империю или за прошлое, ни тех невидимых корней, что растут от дедушек-бабушек, из веков. Напротив, он чувствовал себя оскорбленным и униженным – да чем русские лучше евреев? Но и настоящим евреем он уже не был. Традиции к тому времени оказались разрушены, и он не знал ничего: ни язык, ни историю, ни праздники – ни рош-га-шана 126, ни пурим 127, ни суккот 128, только про йом-кипур 129Лёня случайно прочел в детстве в каком-то рассказе Короленко, да иногда на пейсах 130угощался мацой. Мацу, как последнюю реликвию, как тонюсенькую ниточку, связывавшую с праотцами, привозили иногда из Москвы, где находилась чуть ли не единственная в огромной стране синагога, и по нескольку тоненьких, хрустящих пластинок делились друг с другом. Одним словом, манкурт. Слово это, с легкой руки Чингиза Айтматова, как раз в шестидесятые широко вошло в обиход.

Леонид Вишневецкий смолоду любил размышлять, иной раз на часы погружаясь в мечты, и у него была замечательная память: стихи он запоминал обычно с первого раза – по наследству, потому что многие поколения его предков веками размышляли над Талмудом и над великими книгами бытия и напрягали свою память, чтобы вызубрить наизусть священные тексты. Непростыми были эти предки – лишь в начале восьмидесятых под великим секретом Леонид узнал от мамы незадолго до ее смерти, что среди них встречались знаменитые когены 131и левиты 132, раввины, прямые потомки служивших в Храме.

В отличие от предков, память Леонида была свободна. В Бога он не верил и Библию прочел, да и то не всю, а лишь самые известные места, уже в новое время, в очень даже зрелом возрасте. А оттого, когда стал научным руководителем на общественных началах, оформил пенсию и несколько лет назад переехал на постоянное место жительства в Израиль, где давно жили дети и родились внуки, с которыми Леонид почти не мог разговаривать, потому что внуки плохо знали русский, а он слабо освоил иврит, у Леонида оказалось очень много свободного времени. А потому онд часто по многу часов гулял вдоль моря, слушал вечный, равномерный шум прибоя или тихую, робкую песнь лижущего песок отлива и думал – вспоминал прошлое; не только свое, но и своего народа.

Как-то в том месте на тель-авивской набережной, где особенно чувствительные люди слышали в тихие звездные ночи едва различимый плач, доносившийся с «Альталены» 133, Леонид Вишневецкий попытался вспомнить, хотел ли он когда-нибудь в действительности стать русским, стыдился ли своего еврейства?

«Пожалуй, да, – думал Леонид. – Пожалуй… Воображал… Но едва ли слишком серьезно…», – воспоминания были размытые, время… Да, слишком много времени утекло… Он давно осознал свою идентичность… Разве что в младших классах, когда дрался с второгодником Сашкой Сурковым. Тот был сильнее и Лёня знал, что Сашка бьет его за то, что он еврей. Лёня испытывал тихое отчаяние, но пытался не заплакать… Тогда жалел, что еврей…

Хотя… И позже Леонид долго пытался скрывать национальность. Но уже вовсе не оттого, что стыдился, а – так нужно было, на всякий случай. Так велели дома. Да, там много чего было напутано… Государственный антисемитизм, как проявление идиотизма системы… И собственное отступничество тоже…

…Лет через десять после того, как с папиной помощью Лёня записался русским, настала очередь племянника Володи, унаследовавшего имя от умершего прадедушки Велвела, получать паспорт. Володя очень сильно переживал, что еврей, и настаивал, чтобы его тоже записали русским. Подобно заправскому антисемиту, но со слезами на глазах, он в отчаянии утверждал, что евреи много хуже русских – жадные, хитрые, трусливые. Его, очевидно, очень сильно затравили в школе и он безвольно комплексовал. Сестра с ног сбилась, пытаясь отыскать знакомых – любой каприз своего мальчика она готова была исполнить, – но так и не добилась ничего. Не нашла нужных людей.

Лёня к тому времени заканчивал аспирантуру, жил по большей части в Москве и смотрел на сопливое отчаяние племянника свысока, называл коллаборационистом и маменькиным сынком – сам он давно переболел; Леонид уже много лет, особенно после Шестидневной войны, ощущал себя евреем и израильским патриотом и тайно подумывал об эмиграции. Его конформизм к тому времени закончился…

…В Ставрополе Лёня учился в двух разных школах. В первой ничего такого не было, он, по крайней мере, не мог ничего вспомнить, но во второй дразнились сильно, как-то даже до слез, особенно летом в колхозе – больше всех этот самый Сашка Сурков, второгодник.

С Сурковым история вышла особая. Вначале он задирался и часто дразнился «евреем» и «жидом», подговаривал ребят и лез драться – он был намного сильнее, – но через несколько месяцев, обнаружив, что в карманах у Лёни водились приличные по тем временам деньги, стал клянчить и набиваться в друзья. И даже рассказывал, что он никакой не антисемит, у его матери лучшая подруга наполовину еврейка, а вот классная руководительница Людмила Александровна – точно, и что из-за этого Лёня никогда не станет у нее отличником.

– А как же Клара Штайн? – спросил Лёня. – Она же тоже еврейка.

– У нее отец портной. Такой маленький еврейчик. Обшивает Людмилу Александровну и все ее семейство. И всех родственников, – сообщил всезнающий Сурок.

С Кларой Штайн и в самом деле выходило интересно. Это была тихая, незаметная, светленькая девочка с очень еврейским лицом – точно такие же еврейские лица Лёня видел на фотографии памятника евреям из Варшавского гетто в журнале «Америка». Однако Клару никогда не дразнили. Дразнили Лёню, хотя в детстве он мало похож был на еврея.

В детские годы Лёня много читал, а оттого в мечтах видел себя то русским помещиком, то царем, то белым офицером или генералом – он ненавидел красных, плебс, – сын заведующего кафедрой, профессора, принадлежал к белым, к аристократам. Он не задумывался, что его отец – красный, хотя и не настоящий, не из тех профессоров, которых высылали на пароходе. Да и про пароход он узнал много позже – оказалось, что пароходов было несколько, и не только пароходы, но и поезда тоже, и высылали не только философов – узнал только во второй половине восьмидесятых…

…Да, все так. И все же он знал, что – еврей. Не такой, как все. Что евреев не любят… И он ответно не любил «их». Лёня не мог бы определить точно, кто эти «они». Скорее всего – власть. Он не любил их тупую, ущербную, подозрительную власть. И не любил тех, кто не любит евреев…

Эти «они» поклонялись Марксу, еврею, но лживо называли его «сыном немецкого народа». Папа говорил иногда дома, что главным человеком, делавшим революцию, был Троцкий. Но эти «они» ненавидели Троцкого и, однако, поклонялись своей революции. А Иисус? Леонид не мог вспомнить, когда узнал про Иисуса, про распятие… Иисус Христос очень долго был на периферии его сознания. Интересно, когда он узнал, что Иисус, Иешуа – еврей? Скорее всего, уже в институте. Леонид помнил только, что в начале семидесятых, года в двадцать три прочел «Мастера и Маргариту». Вот тогда и узнал впервые: Иешуа…