Леонид Подольский - Идентичность

– Лехаим 139, – закончил Голдентуллер. – На следующий год в Иерусалиме.

– Лехаим, – поддержал папа.

– Как у вас? – Лёня запомнил, что спрашивала жена Голдентуллера тетя Хася. – У нас тут хуже всего. В институты с пятым пунктом совсем не берут. У соседей парень очень талантливый по математике, олимпиады выигрывал, учителя говорили: вундеркинд – в Киеве никуда не смог поступить. Поехал учиться в Ростовский университет. Вроде в России тоже антисемитизм, но не настолько.

– Да что там, взять хоть медицинский. Тут уже никаких секретов: не физика и не математика. Ракет не делают, – перебил жену Голдентуллер. – У Хаси есть родственница, чудесная девушка, отличница. Три года поступала в Киеве. Резали специально. Пришлось ей ехать поступать в Ташкент к родственникам. Чтобы стать обыкновенным участковым врачом. Без всяких перспектив.

– У нас тоже растет сын, – поддержала мужа Хася Григорьевна. – Еще маленький, только первый класс закончил, а уже голова болит. Что-то с ним будет?

– Его как-то обозвали жидочком. Так он всех троих отлупил. Нас потом вызывали в школу, – с гордостью похвастался Михаил Иосифович. – Больше не смеют, боятся.

Однако самое сильное впечатление у Лёни осталось от посещения маминого племянника Аркадия. Лёня часто потом удивлялся: вроде бы папа всегда был в курсе всех новостей, следил за всем, а тут вроде как сюрприз.

Они вошли, на столе лежала книжка Евтушенко, Лёня стал листать. Он листал, ничего не подозревая, скорее всего, не слышал прежде эту фамилию – Евтушенко. Ничего не слышал – ни про вечера в Политехническом, похожие на митинги, где выступали Евтушенко, Вознесенский, Рождественский… От этих вечеров-концертов и возникло, скорее всего, слово «оттепель», введенное в оборот Эренбургом 140. Эренбург его не произнес, – это название его повести, и другое слово: «шестидесятники». Но он не знал ничего – провинциал все-таки, мало что до провинции доносилось…

И вот тут, с его ли легкой руки или нет, жена Аркадия Люба – да, Люба, или Лана, ведь столько лет прошло – заговорила, обращаясь к папе:

– Дядя Гриша, вы читали «Бабий яр» в «Литературной газете»? 141 Написал Евтушенко. Сказал-таки правду.

Вот тогда и впечаталась – на всю жизнь – эта фамилия: Евтушенко. И название: «Бабий яр». И слова.

Папа что-то сказал неопределенное, ни «да», ни «нет», ему, очевидно, стало неловко, а Люба принялась декламировать:

«Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

как самому еврейскому народу…

* * *

…Над Бабьим Яром шелест диких трав.

Деревья смотрят грозно,

По-судейски.

Все молча здесь кричит,

И, шапку сняв,

Я чувствую, как медленно седею.

И сам я,

Как сплошной беззвучный крик,

Над тысячами тысяч погребенных.

Я – каждый здесь расстрелянный старик.

Я —

Каждый здесь расстрелянный ребенок.

Ничто во мне

Про это не забудет:

«Интернационал»

Пусть прогремит,

Когда навеки похоронен будет

Последний на земле антисемит.

Еврейской крови нет в крови моей.

Но ненавистен злобой заскорузлой

Я всем антисемитам,

Как еврей,

И потому – я настоящий русский.

В тот день только и говорили о стихотворении Евтушенко и о нем самом. И Лёня узнал, – а может, не все в тот день, может кое-что позже – что главного редактора «Литературки» Валерия Косолапова вскоре уволили – за «Бабий Яр», и самого Евтушенко стали травить, и что та же «Литературная газета» вынуждена была опубликовать статью некоего Старикова, обвинявшего Евтушенко в отсутствии интернационализма, а казенный поэт Алексей Марков написал Евтушенко злобное письмо в стихах:

И что, главное, сам Хрущев обвинил Евтушенко в политической незрелости и незнании исторических фактов. Что, мол, не одни евреи в «Бабьем Яру» похоронены.

Но, как бы советские антисемиты ни бесновались, стихотворение сразу же перевели на многие языки, а Евтушенко стал чуть ли не всемирно знаменитым. А на месте «Бабьего Яра» по-прежнему располагается огромная свалка.

– Я не понимаю, – недоумевал Лёня, – почему они скрывают? Зачем? Ведь не они же расстреливали, а фашисты, немцы. Чем им мешают стихи Евтушенко? Что в них не так?

– В этом нет никакой логики, – улыбнулась Люба. – Абсолютно никакой. Антисемитизм – это что-то звериное, зоологическое… На уровне первобытных инстинктов… Сублимация энергии ненависти…

В тот день Лёня очень остро почувствовал себя евреем.

«Это нас убивали. И никому, никому не было до этого дела. Многие, может быть, радовались. Не все, конечно, но ведь находились… Нелюди…

Это нас ненавидели веками. За что? И меня бы убили, если бы я был там. И папу, и маму, всех».

Да, в тот день он почувствовал, что неотделим от убитых, и от живых тоже. Что какая-то мистическая связь существует между ними всеми, и он не может вырваться, не может порвать эту невидимую связь. Кого-то из евреев он может любить или, наоборот, ненавидеть, но все они нерасторжимо связаны – судьбой, изгойством, гениальностью, историей, несуществующим вечным Богом. Думал ли он именно этими словами, или другими, Леонид давно не помнил – дело заключалось не в словах. Но – существовало чувство общности, может быть, даже чувство любви. К чему, к кому? К общности судьбы? Пожалуй…

Когда через год Лёня получал паспорт, он твердо знал, что – еврей, так что это было вполне прагматичное решение. Просто еврей – в сердце, а в паспорте – русский.

Лет до двадцати Лёня был уверен, что притесняют только евреев. Он, конечно, знал, что в республиках первыми секретарями обязательно назначают местных, а вторыми русских – присматривать за аборигенами. Это называлось ленинской национальной политикой. Слышал, что местные, коренные, так называемые национальные кадры, имеют всяческие привилегии в республиках – союзных и автономных, – русские же там – люди второго сорта, после местных, часто спаянных в тесные кланы. Зато русским положен был реванш в России, в Москве, в ЦК, в КГБ и армии. А евреи, выходило в советском ранжире – только третьего сорта. Евреям полуофициально был поставлен потолок. Еврей мог заведовать кафедрой, но не в самых элитных институтах, и никогда – быть ректором; главным инженером, но не директором завода. И уже совсем редко избирали евреев в Академию наук или принимали в Союз писателей. Впрочем, не избирали, не принимали, но все-таки были, особенно старые, избранные и принятые давно, заслуженные-перезаслуженные. Были физики – участники атомного проекта, но вот новых не брали; с каждым годом продвинуться становилось все трудней и трудней. И уже совсем не было и быть не могло евреев – в КГБ, в ЦК и в правительстве. Кроме одного – по процентной норме – вечного Дымшица 142.