Леонид Подольский - Идентичность

Про бабушку Бейлэ Лёня не знал почти ничего. Слышал только, что у нее было богатое приданное: мейссенский сервиз, столовое серебро и много шелковых платьев, бабушка носила их всю жизнь, но и когда умерла, платья продолжали висеть в шкафу – так вот, после смерти бабушки все платья изъела моль. И серебро, и сервиз и, догадывался Лёня, много чего еще – все со временем исчезло.

От прежних счастливых лет у дедушки сохранилась лишь фотография в рамке, он часто доставал ее из какого-то тайного ящика, словно вытаскивал из другой жизни, подолгу рассматривал, плакал иногда и любил показывать Лёнциню: на фото дедушка был в дорогих туфлях из Италии, в элегантном черном костюме, с золотыми карманными часами – часы по-прежнему шли, не сбиваясь ни на секунду – и дедушка носил их на цепочке; бабушка же на той фотографии была в белом подвенечном платье с толстой золотой цепью и с диадемой в роскошных волосах. Только выглядели дедушка с бабушкой отчего-то не очень весело, а скорее растерянно, словно что-то могли предчувствовать в самом начале века.

И еще, совсем уже секретное – это Лёня узнал только через год с лишним после смерти папы, а умер папа вскоре после того, как советские танки, давя студентов, с лязгом проехали по улицам Праги, унося последние папины надежды на обновленный, европейский социализм – бабушкины братья и сестры, а их было четверо, три брата и сестра, все уехали в Палестину и в Америку и все преуспели за границей. Бабушкин младший брат стал даже влиятельным человеком в Гистадруте 37и оказался одним из тех, кто в тысяча девятьсот сорок восьмом году, через две тысячи лет, провозгласил Государство.

Вторая причина дедушкиных сомнений, а может и неверия, состояла в том, что Всевышний и Единственный стал на сторону Амана 38, захотевшего уничтожить еврейский народ, сделать из евреев гоев. Аман, язычник, чьи приукрашенные усатые портреты висели повсюду, сотворенный кумир, Шабтай 39двадцатого века, велел разрушать церкви, сбрасывать с них кресты, срывать иконы, превращать в конюшни и склады и тысячами отправлять священников в лагеря. Но если Аман так издевался над своими православными, над большим народом, то малый народ он и вовсе не щадил. Синагоги закрывали, раввинов расстреливали и высылали, вместе с православными священниками и с униатскими медленной смертью казнили на Соловках; дальнего дедушкиного родственника раввина Медалье 40обвинили в том, что он немецкий шпион и расстреляли на полигоне Коммунарка. Лишь редко где тайно собирались старики в подпольных молельных домах.

Тысячи лет, пока еврейский народ хранил верность Единому Богу, Единый Бог хранил свой народ. Даровал народу Веру и Книгу. Даже в диаспоре Вера и Книга сохраняли язык. Но вот Время и Аман посягнули на главное: на духовность и язык, на самый стержень народа. И народ заболел.

Народ – это не просто очень много людей, не просто механическое объединение, это очень тонкий организм, очень чувствительный, народы болеют и даже умирают, как люди. Болезнь началась давно, с Гаскалы 41, с Великой французской революции, даровавшей евреям права. До того в средние века еврейский народ охраняли статуты, среди которых особенно значимым был Калишский 42, и гетто, – воздух свободы оказался разрушительным.

Две тысячи лет в изгнании, в диаспоре еврейский народ продолжал жить, принося неисчислимые жертвы – он жил благодаря изоляции и несмотря на угнетение во имя великой мечты: народ ожидал Мессию, чтобы вернуться в землю обетованную. Теперь же, лишенный духовного стержня: веры, Бога, раввинов, своей культуры, языка, вырвавшись из тесноты и нищеты украинских и белорусских местечек, народ должен был раствориться среди гоев. А это значило, что тысячелетние жертвы оказались напрасны. Что в божественном замысле содержалась роковая ошибка. Что Бог изменил самому себе. Или решил подвергнуть свой народ новому, еще более чудовищному испытанию.

Дедушка видел: русское еврейство исчезало. Наполовину уничтоженное Гитлером, оно лишилось воли к сопротивлению и почти добровольно отдало душу Аману. Умирал язык, умирала культура, умирала еврейская ученость; еще несколько десятков лет – и конец многотысячелетней истории; это будут уже не евреи. Еще не русские, но уже не евреи. Изгои или зомби, попавшие в расселину истории. Увы, каток истории равняет очень медленно и трудно.

Но Бог молчал. Либо его не было, Бога, либо он нарушил договор. Или был бессилен. Даже возникновение Израиля, которому так радовались евреи во всем мире, и дедушка тоже, не убедило его в величии божественного замысла и не разрушило дедушкин пессимизм. А где же Мессия 43? Дедушка не принадлежал к Нетурей карто 44, но отсутствие Машиаха в великий момент возрождения Израиля немало влияло на дедушкины сомнения в существовании Бога.

Но, пожалуй, больше всего усомнился дедушка в существовании того, чье имя нельзя было произносить, во время и после войны, когда узнал о миллионах погибших и изувеченных и о подлинных масштабах Холокоста. Масштабы тщательно скрывали; не только масштабы, но и сам Холокост – в этом было что-то маниакальное, шизофреническое, ведь состоялся же Нюрнбергский процесс, все стало известно, но даже слова такого не было: «Холокост», мало кто слышал в то время про Бабий яр 45, про Дробицкий яр 46или Змиевскую балку 47. Узнавали дедушка и папа постепенно, часто случайно, деталь за деталью, даже о мертвых не положено было говорить. То есть вроде бы массовые убийства евреев нацистами не были тайной, но все равно молчали. Скрывали. Запретили издавать «Черную книгу» 48, даже набор рассыпали. Железный занавес опутывал всю страну. И не только снаружи, но и внутри.

Непонятно было: где все это время был Бог? Как Он мог взирать безразлично? И на массовые убийства, и на последующее молчание? А если кара, то за что такая жестокая кара? Да имеет ли право Бог? Дедушка как-то сказал, что Аман победил Бога. Он продолжал молиться – по инерции, по привычке, молился и за тех, кто не мог молиться сам. Но настоящей веры у него, пожалуй, не было.

– А папа верил? – спросил Лёня.

– В Бога? – удивилась мама.

– Нет, не в Бога. В это все. В Амана.

– Нет. Папа давно не верил. Папа был умным человеком и очень хорошо все понимал. Смеялся надо мной, что я верю. Хотя я тоже, но я немного все-таки верила. Я и сейчас верю, немного. А папа говорил, что социализм должен быть совсем другой. Не сталинский. Что никто не знает пока, какой точно должен быть социализм. Что человечество только стоит у порога. Что со времени пророков оно ни на шаг не приблизилось к цели. Ты ведь знаешь, папа написал книгу.

– Знаю, – Лёня пожал плечами. – Эта книга была совсем не то…

До шести с половиной лет, когда Лёня пошел в школу, все звали его по папиной фамилии: Клейнман. Но оказалось, Вишневецкий, по маме. Хотя у старшей сестры фамилия была папина.