Ирина Павлычева - Меж троном и плахой. Исторический роман

Заглянув до зари в комнату Марии, Александр застал там обеих сестер сидящими в одной кровати со слегка припухшими от сладкого сна глазками и губками и ярко разрозовевшимися щеками. Они весело болтали.

– Ах, Сапега, Сапега, Сапега! – передразнил он и вошел.

– Ну тебя, Сашка, тебе бы только дразниться! – отозвалась младшая сестрица. – Вот мы говорим: теперь по болезни царя, должно быть, долго не будет ни ассамблей, ни праздников. Печаль какая!

– Да! – с искренней горечью в голосе согласился он, думая о том, что какое-то время не сможет не только словом перемолвиться, но даже подле Елизаветы Петровны вдосталь побыть, насмотреться в её лучистые полные жизнью и заразительным весельем глаза…

– Что завздыхал? Небось, по принцессе Елизавете? – задала риторический вопрос лукавая Александра.

– Уж и вздохнуть нельзя, сразу Елизавета, Елизавета, – вспыхнув до корней волос, проворчал Александр.

– А по ком же еще? Теперь ежели кто вздыхает, то, знамо, по ней, ох, и много у тебя соперников, братец, уж и не знаю, как ты со всеми с ними справишься! – продолжала вышучивать брата Саша.

– Будет тебе, Александра, – заступилась за брата старшая сестра.

Цесаревне Елизавете недавно пошел шестнадцатый год, всегда хорошенькая и привлекательная, в последнее время она стала обворожительна нестерпимо. Все от мала до велика особи мужского пола, хоть раз видевшие её, надолго подпадали под её обаяние. А уж те, что пребывали в подростково-молодежном возрасте, влюблялись, как правило, без памяти, но безнадежно, не признаваясь самим себе, – не смели они любить великую княжну, дочь Петра Великого, не дерзали и мысли такой попустить, а пребывали в каком-то радостно-грусном безысходном томлении и радужно-туманных безнадежных грезах. В ряды добровольных сладких мучеников входили и князь Александр Александрович Меншиков, и граф Петр Борисович Шереметев, и великий князь Петр Алексеевич, и целых несколько молодых князей Долгоруких, не исключая даже князя Ивана, лучшего друга цесаревича. В то время как родители отдавали свои силы и чувства борьбе вокруг трона, детей их одного за другим захватывал вихрь любовных страстей. А поклонение Елизавете Петровне постепенно набирало силу жесточайшей эпидемии. Но как ни юны и как ни поглощены своими влюбленностями были представители молодой части двора, (а перечисленным на момент повествования исполнилось от девяти до восемнадцати лет), они отчетливо и с горечью понимали, что болезнь и, не дай Бог, смерть императора может нанести сильнейшие удары по их судьбам. И были правы. В то время, когда маленькие князья Меншиковы проводили совещание, собравшись в постели своей старшей сестры, во дворце их будущее уже который раз за эту ночь зависло на волоске.

Услыхав предложение Репнина, старший князь Меншиков, скорее раздосадовался, чем испугался. Провозглашение Екатерины не правящей императрицей, а регентшей, конечно же, было менее желательно, так как создавало бы большую шаткость положения и для неё, и для него, но фатальной опасности в себе не заключало. Куда хуже было, что одно, высказанное альтернативное предложение, может повлечь за собой и следующее, куда менее удобное, значит, такой почин надо заглушить немедля и окончательно.

«Хорошо Репнину возвышать свой голос», – судорожно размышлял Алексей Долгорукий, его-то, начальника гвардейских полков, гвардия не схватит. Однако коли он сделал нам услугу, открыв дискуссию, упускать момент неслед».

Никто из Долгоруких и их сторонников не успел открыть рта, хотя они понимали ситуацию, как и Алексей Григорьевич, каждый из них полусознательно, полуподсознательно предпочитал, чтобы начал другой, отсюда и проистекала вялость реакции, все они были готовы, но никто не спешил уцепиться за соломинку, протянутую Репниным. Меншиковская партия была быстрей и проворнее. Екатерина решила, пауза не уместна и не на руку и, во-избежании ошибок, предпочла закрыть её на первый случай обтекаемой фразой и величественно произнесла:

– Если великий князь захочет воспользоваться моими наставлениями, то я, может быть, буду иметь утешение в своем печальном вдовстве, что приготовила вам императора, достойного крови и имени того, кого мы только что лишились. Я – сирота, вдова, поручаю вам себя и своих детей.

Меншиков подхватил, не давая никому опомниться:

– Матушка, государыня-императрица, столь важное и благое объявление требует зрелого и здравого обсуждения, ибо дело касается блага и спокойствия империи. Хочу просить тебя о милости.

– Сделай одолжение, проси, – был ответ.

– Ваше императорское величество, дозвольте нам свободно и верноподданнически обсудить все тонкости сложившейся обстановки, дабы все, что будет сделано, всегда оставалось безукоризненным в глазах нации и потомства. Прикажи нам удалиться и назначь нам время, к которому мы должны справиться, – продолжил светлейший.

– Я выполню твою просьбу, князь, лишь частично.

– Заранее подчиняюсь тому, как ты рассудишь, матушка-императрица. Повелевай!

Своими оборотами и фигурами речи Меншиков давал понять, что для него, и для остальных, Екатерина является уже правящей монархиней, стало быть, всем должно быть ясно, что предстоящее обсуждение – лишь дань соблюдению проформы.

– Как я действую более для общего блага, чем для собственного, я не боюсь, что до меня касается отдать на ваш, милостивые государи, суд и не только позволяю, но приказываю размыслить с полным тщанием. А вот время назначать вам не стану: в серьезном деле спешка – только помеха. И удалиться не велю. Ибо сама удаляюсь к своему возлюбленному супругу.

Произнеся эти слова, она медленно повернулась и вышла, тем самым показывая, что возражений не потерпит.

Меншиков, почтительно склоняясь, изобразил полную и трепетную покорность:

– Нижайше благодарим тебя, матушка-императрица.

Как только двери за Екатериной закрылись, тон светлейшего резко изменился на деловой, непререкаемый и напористый:

– Господин кабинет-секретарь, скажите нам, еще раз, не сделал ли покойный государь какого-нибудь письменного распоряжения, не приказывал ли обнародовать его?

Макаров четко понимал поставленную перед ним задачу и заговорил медленно, отчетливо, как бы разжевывая для непонятливых очевидные вещи:

– Незадолго до своего последнего путешествия в Москву государь уничтожил завещание, сделанное за несколько лет перед тем. После он неоднократно говорил о намерении составить новое, но не приводил его в исполнение, удерживаемый размышлением, которое часто высказывал…

– А вы не соблаговолите ли, сударь, уточнить нам, о каком таком размышлении императора идет речь, – наконец, решился и успел Василий Лукич Долгорукий.