Ирина Павлычева - Меж троном и плахой. Исторический роман

– Примите награду, господин Ягужинский, за предостережение, сделанное вами вчера. Уведомляю вас, что казна, крепость, гвардия и армия, Синод и подавляющая часть Сената – в распоряжении императрицы, даже здесь ее сторонников больше, чем можно полагать. Передайте тем, в ком вы принимаете участие и посоветуйте сообразовываться с обстоятельствами, если они дорожат своими головами.

У Ягужинского даже не было времени поразмыслить, не провокация ли это, понятно было лишь одно, что раздумывать некогда, и плавно переместившись к своему тестю, графу Головкину, он забормотал:

– Граф, будьте осторожны, – сила и власть в руках Екатерины.

Бутурлин, скромно и тихо пристроившийся у окна, внимательнейшим образом проследил, чтобы весть обошла большинство собравшихся, и, обменявшись взглядами с Бассевичем и Толстым, прислонился лбом к стеклу, – таков был условный сигнал. Тотчас за стенами дворца раздается барабанный бой, причем, сразу со всех сторон, что позволило сообразительным и опытным присутствующим мгновенно понять, – дворец окружен гвардейскими полками. Опять пробежали шепотки, на сей раз панические: «что такое?», «никак мы в окружении?», «западня!?», «теперь держись!», «уж не готовятся ли нас всех взять под стражу?»

Два князя Долгоруких снова невзначай сомкнулись.

– Считай, мы в ловушке, ну и прыть у некоторых. Поберегись, одно неловкое движение и дверца захлопнется, – уголком губ шепнул Василий Лукич братцу.

– Не многовато ли мы трусим? Не на пушку ль нас берут? – захорохорился Алексей Григорьевич: ощущение уплывающего из-под самого носа величия доводило его чуть не до умопомрачения.

– Вот именно – на пушку! Гляди! Геройствуй в меру! – бросил князь Василий и отстранился.

Тем временем остальные вышли из первого шока. Раздался зычный голос Репнина:

– Что значит сие, кто осмелился распоряжаться гвардией помимо меня?! Разве я боле не главный начальник полков?

Отозвался доселе смирный Бутурлин:

– Приказано мною. Без всякого, впрочем, притязания на ваши, князь, права. Я имел на то повеление императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой любой верноподданный обязан повиноваться и будет повиноваться, не исключая и вас.

Репнин не нашелся, да и не успел ответить, ибо едва отзвучали слова Бутурлина, в зал вошли Меншиков, Екатерина, поддерживающий её принц Гольштинский и еще целая свита приближенных. Не оставляя шанса собравшимся даже перевести дух, Екатерина, ответив на холодные поклоны, заговорила:

Несмотря на удручающую меня непомерную горесть, я пришла к вам, мои любезные, с тем, чтобы рассеять вполне справедливые опасения, которые предполагаю с вашей стороны, а именно, того, что власть теперь может перейти в руки ребенка. Хочу уведомить вас, что согласно воле моего возлюбленного, дражайшего покойного супруга, который, разделяя со мной трон, собственноручно возложил на меня корону, готова посвятить оставшиеся мне дни трудным заботам о благе монархии и всеми силами стараться воспитать Великого Князя так, чтобы он сделался достойным того, кого мы теперь оплакиваем.

Без паузы, перекрывая последние слова Екатерины, не давая никому опомниться и вставить слово, громогласно вступил Меншиков:

– Виват Государыне Императрице Екатерине I! Виват! Виват!

Выкрикивая здравицы, светлейший чутко отслеживал всех и каждого. Да, как и ожидалось, подхватили не поголовно, а из тех, что подхватил, многие без должного восторга. Пока дело шло по задуманному, и Меншиков продолжил:

– Матушка, Государыня-Императрица, позволь поблагодарить тебя за столь благое и важное объявление.

– Благодарим, благодарим! – не слишком стройно затянули присутствующие.

«Продвигаемся, теперь пора отдать должное соблюдению приличий», – подумал Меншиков и обратился к Макарову:

– Господин кабинет-секретарь, скажите нам, не сделал ли покойный Государь какого-нибудь письменного распоряжения и не приказывал ли обнародовать его?

– Нет, – раздалось в ответ. – Однако его намерения в свое время были выражены с такою торжественностью, которую нельзя было бы придать никакому письменному акту.

– Совершенно с вами согласен, впрочем, как и всё почтенное собрание, – продолжил Меншиков. – Посему в силу коронации императрицы и присяги, которую чины ей принесли, словесному завещанию государя нашего, которое он доверил своим приближенным еще в 1722 году, и благодаря милостивому согласию ее величества, Сенат может провозгласить ее государынею и императрицей всероссийской с тою же властью, что имел государь, ее супруг. Полковник Бутурлин, объявите о сем гвардейским полкам, не-то, боюсь, что они уже теряют всякое терпение. Пусть узнают, что их упования на матушку-императрицу сбылись, да грянут громкое «ура». А вам, господин Макаров, полагаю, надлежит заняться составлением манифеста. Ну и раз все решилось, мы, здесь присутствующие, можем заново принести присягу нашей всемилостивейшей монархине.

Бутурлин бросился выполнять данное ему поручение немедля, и загодя проинструктированные гвардейцы разразились громоподобным «ура» прямо среди речи светлейшего, так что тот договаривал в паузы между многократными возгласами.

– Вот и гвардия выплескивает свою радость, узнав о вожделенном для нее разрешении ситуации. Давайте подхватим, друзья! Гип-гип!

Сквозь жидкое «ура» в зале опять зазвучал голос Репнина:

– А не имеет ли смысл объявить императрицу не правящей монархиней, а регентшей при малолетнем царе Петре II?

«Ура!» резко оборвалось.

Санкт-Петербург спал той ночью крайне тревожно. Снова и снова по улицам раздавался топот копыт, грохот повозок и экипажей, скрип полозьев, причем, гнали во всю прыть, поднимая высокие и бурные снежные фонтаны на поворотах. Те, что спали почутче, или были полюбопытнее вообще не сомкнули глаз, глядя в окна, мимо которых пешие, конные, на санях мелькали люди, по одному, по двое, по несколько. Можно было увидеть и военных, и гражданских, и вельмож, а то и целый отряд солдат вдруг протопает туда, да обратно. Картину довершал почти неумолчный печальный перезвон колоколов: в монастырях и церквях в Санкт-Петербурге и окрест молились за императора. Ясно было, что царю не лучше, и что происходит нечто непонятное, да еще, что на улицу до утра без чрезвычайной надобности лучше не казаться. Зато, как забрезжит, надо бежать ко дворцу, – такая суета не иначе как связана с серьезными событиями именно там.

В доме Меншикова, наоборот, было тихо. Спальни выходили в огромный роскошный сад, никакие уличные шумы туда не долетали. Меншиков держал семью в стороне от своих дел: дети были еще малы, Дарью Михайловну не хотелось тревожить, да она не особо и набивалась в советчицы или помощницы, у неё было полно своих забот. Что хозяина нет дома ночь напролет, никого не удивляло, – как ему не состоять при хвором императоре? Само собой, и перед сном, и как проснулась, княгиня Меншикова думала об Петре, о муже, о Екатерине, вздыхала, молилась за них, но серьезной тревоги не возникало. И совсем уж никакой тревоги не ощущалось в покоях детей, особенно, дочерей Марии и Александры. Там царили совсем другие настроения. Мария последние недели грезила своим графом Сапегой, с которым предполагалось в скором времени её помолвить. Они были сговорены детьми, потом долго не виделись. Сапег не было в Петербурге. И вдруг, в один прекрасный день, отец без всякого предупреждения представил ей прекрасного рослого, крепкого юношу, сказав, что он – её нареченный. В мгновение во всём её существе произошло такое смятение мыслей, чувств и ощущений, что закружилась голова, и перехватило дыхание. С тех пор это ощущение так и не прошло, хотя, конечно, поутихло. Мария не могла даже определенно ответить своей сестре, как та ни пытала, влюблена ли она, но жила в последнее время в каком-то дурманном предчувствии счастья. От постоянного сопереживания Александра впала в аналогичное состояние, которое усилилось случайно оброненной отцом фразой, что теперь надо будет и ей жениха присмотреть. Своему братцу Александру они изрядно надоели разговорами об одном и том же, но он им сочувствовал, тем более, что подозревал, что и сам влюблен. Накануне они долго проговорили про болезнь царя, пожалели Анну, Елизавету и Наталью, которым грозила потеря отца, причем, Александру было особенно жаль цесаревну Лизу, и было жутко представить, что в тот самый момент, когда они уютно сидят и безмятежно болтают, её прекрасные глазки, возможно, наполняются слезами… Но к утру из их ветреных молодых голов тучи улетучились, и осталось ясное ощущение праздника, счастья и светлой надежды на большое, бесконечное и радостное будущее, которое, к тому же, так близко.