Ирина Павлычева - Меж троном и плахой. Исторический роман

Длинная темная глухая и студеная январская петербургская ночь, наконец, отступила и сменилась ясным, солнечным, слепящее ярким зимним утром. Все искрилось и сияло вокруг. Кресты и купола церквей – золотом, заснеженные крыши домов, улицы, тротуары, лед Невы – бриллиантами, серебром, жемчугами и платиной, в слюдяных окнах разливались яркие радуги и мерцали солнечные блики. Никакой иллюминацией, никакими фейерверками не достигнешь такой красоты. Меншиков очередной раз припомнил, как маленьким, хоть и хорошо знал, что так блестит на морозном солнце снег и лед, все же принимался бегать от одной переливающейся точки к другой, в надежде, что тут-то лежит не льдинка, а настоящий алмаз, который даст его семье пропитание и благоденствие. Он порой набирал горсти сияющих кристаллов, и даже держа их в руках не мог поверить, что столь прекрасна может быть обыкновенная застывшая вода, и нес «драгоценности» матери, но ей было не до любования мерцанием льдинок, и она, безжалостно вытряхивала «богатства» из его ладоней, приговаривая, что еще не хватало, чтобы он руки отморозил.

Он нашел-таки свое богатство на улице, несколькими годами позже, но, не отыскав сокровища, а попавшись на глаза Петру. Сейчас, глядя на алмазные струи взмывающие из-под полозьев его роскошных саней, Меншиков вдруг на мгновение понял, что настоящей ценностью в его жизни была лишь встреча с Петром и возможность оставаться при нем целую жизнь, а то, чем набит его дворец, что лежит в банках, те города и села, которыми он владеет – лишь льдинки и легко могут бесследно растаять. «Петр, да семья – мои единственные драгоценности, – мысленно резюмировал Александр Данилович. – Петра больше нет. Остается семья, да Санкт-Петербург, ещё дела Петровы. Господи, как много нужно сделать, доделать, переделать, чтоб не стыдно было перед НИМ! Хорошо, что власть взял, хотя бы поэтому хорошо! А с детьми сколько забот предстоит… Насчет Сапеги теперь нужно крепко подумать…» И как-то по мере приближения к дому его мысли потекли в более привычной плоскости, опустились на землю, стали деловитыми, и сам он постепенно успокоился, уравновесился, подъезжая, быстро и тщательно вытер незаметно для него самого обильно лившиеся слезы и в дом вошел совсем иным.

Ему навстречу, разумеется, спешила Дарья Михайловна:

– Батюшка, дорогой! Что там? Как?

– Тяжко! Устал! Но мы на троне, – коротко описал ситуацию светлейший.

– Грех, грех, свет мой, что, право, ты несешь! Устал? Что Петр?! – пытала ничего не понявшая жена.

Меншиков тянул паузу, тщетно подбирая слова, которые помогли бы ему с наибольшей мягкостью сообщить жене страшную весть. Он мысленно выругал себя за то, что заранее не подготовил подходящей фразы, но это не помогло, и он бухнул:

– Нет Петра, отыде в лучший мир…

– Боже милосердный, за что?!! Осиротели, все осиротели!!! Ах, Петр Алексеевич, Петр Алексеевич!!! Ах не жалел ты себя… – принялась искренне сокрушаться и рыдать княгиня.

– Да, никогда не жалел… А уж после Монсовой истории и совсем, как специально на рожон лез. Такое уж у него настроение было, знать, судьба его вела, – расфилософствовался Меншиков.

– Дался ему этот Монс! – запричитала Дарья Михайловна.

Меншиков продолжал рассуждения:

– Не в Монсе дело, – в Екатерине сильно усомнился, отделаться никак не мог, видать…

При имени своей старой приятельницы Меншикова встрепенулась:

– Как она-то сердешная?

– Она? Прекрасно!

– Креста на тебе нет! Как можно!!! – возмутилась жена его ответу.

– Прекрасно, в смысле, на престол взошла, а так, конечно, горько ей.

– Екатерина? На престол? Уже? – неподдельно удивилась княгиня.

Меншикову не хотелось вдаваться в подробности:

– Да, свет мой, да. Иначе никак нельзя было. Иль ты не рада? – умело сбил он ход ее вопросов.

– Как не рада? Рада! Слов нет. Только не ожидала, – действительно несколько переключилась княгиня.

– Все твой муженек! – не выдержав похвастался Светлейший.

С самого первого их знакомства, он замечал сам за собой, что при ней его безудержно влечет распускать хвост, причем, как можно шикарнее. Он пытался сдерживаться, но никогда ему в полной мере не удавалось. Вот и теперь он сделал усилие и сам перебил себя:

– Как дети-то здоровы?

– Здоровы, слава Богу… – мгновенно отреагировала Дарья Михайловна. Про детей она готова была говорить всегда, везде и в неограниченном количестве.

Но и Меншикову было трудно владеть собой, коль скоро он сел на любимого конька:

– Вот и хорошо, – быстро перебил он жену, узнав главное, что его интересовало и продолжил:

– Да, тяжко, что Петра нет, но справимся. Себя, столицу, государство в обиду не дадим… зато что бы я не дал, лишь бы Петр еще пожил… да! Однако, никуда не денешься. Беру все на себя…

В то время, как светлейший князь принялся излагать жене план «своего правления», князья Долгорукие медленно, как бы нехотя и как бы сами себе не веря, что бой проигран и упования рассеялись, направлялись к своим каретам. Петра больше нет. Свершилось то, чего они в глубине души долгие годы c надеждой ждали, а вместо радости или хотя бы облегчения, они испытывали глубокое уныние, которое даже не имели удовольствия открыто проявить по крайней мере на людях. Вот оно коварство судьбы! Кажется, ещё чуть-чуть и ухватишь её за хвост, и тут промахиваешься и, не устояв, летишь в тартарары. Бредя по коридорам дворца, не переговариваясь, и даже не глядя друг на друга, сторонники Петра II, постепенно приходя в себя, начинали понимать, что их взяли на неожиданность и на испуг, если не сказать на «фу-фу»! На барабанную дробь, да несколько выкриков офицеров! Столько подготовки, столько обсуждений, столько вожделений, – и несколько мгновений малодушия и нерешительности погрузили их из огня да в полымя. Раньше им претило, что ими помыкает Петр – исконный царь, поистине великий император, теперь придется терпеть то же, а, глядишь, и худшее и от кого?!! От портомои (именно на такую должность на первых порах определил покойный Шереметев ныне провозглашенную самодержавную императрицу всея Руси, когда та попала в плен в Мариенбурге), да от уличного продавца пирожков, безродного Алексашки Меншикова!!!

– Видно, Бог нас очень любит, что подвергает новому суровому испытанию, – сказал Василий Лукич поравнявшемуся с ним Алексею Григорьевичу и замолчал, уверенный, что кузен мыслит в унисон и пояснения ни к чему.

– Воистину, – тяжело выдохнул тот. – Ведь гордыня, как известно – страшный грех…

– И нам теперь придется с ней бороться и денно и нощно, если не хотим сдать остальные позиции, – продолжил Василий Лукич и предложил: – Садись-ка в мою повозку, князюшка, побеседуем толику по дороге домой.