Владимир Сергеев - Кровь на мантии. Документальный роман

К утру весь центр Петербурга ощетинился штыками трехлинейных винтовок. Улицы и проспекты перерезали плотные шеренги солдат, за спинами которых в темных переулках слышался дробный перестук лошадиных подков. Бряцала стременами и шашками гвардейская кавалерия.

А в глухомани суровой Тобольской земли в этот самый час пьяница, бабник и конокрад Гринька Распутин гнал в своей баньке за огородом самогон. Он сидел у потемневшей от времени бревенчатой стены на длиннющей лавке, опершись локтями о грубо сколоченный стол, и, зажав кудлатую башку большими, похожими на рачьи клешни ручищами, вожделенно следил за тем, как капля за каплей мутноватая, едко пахучая жидкость, поблескивая в свете керосиновой лампы, медленно наполняет толстостенный стакан. Когда стакан заполнялся на треть, Гринька хватал его своей немытой ручищей и быстро опрокидывал в пасть. Делал он это с таким проворством, что очередная капля самогона падала точно в только что опустошенную и возвращенную на свое место склянку. Гриньку это чрезвычайно забавляло и радовало.

– Вот так! – каждый раз, крякнув, победно хряснув по столу кулаком, восклицал он.

Теперь можно было не торопясь закусить горячо разлившуюся по внутренностям жидкость. Он зацепил из деревянной лоханки своими заскорузлыми, с черными полосками грязи под ногтями пальцами добрую жменю квашеной капусты и, запрокинув голову, забросил в рот. С наслаждением зажмурил маленькие уже осоловевшие глазки, вытер ладонью просоленную от стекающих капелек рассола бороду. В глазах знакомо и приятно мутнело. Редкие мысли все больше путались.

«Эх, хороша, родимая!..»

До чего же прав был начальник Главного штаба генерал-адъютант Обручев! – сетовал премьер, выйдя из императорского кабинета после очередного траурного доклада о положении на фронте. – Вспомните, господа, ведь он еще за десять лет до начала этой треклятой войны предупреждал, что нам ни в коем случае нельзя ввязываться в войну с япошками.

«Необходимо иметь в виду, – говорил он, – что нам пришлось бы воевать за десять тысяч верст с культурной страной, имеющей сорок миллионов населения и весьма развитую промышленность.

Все предметы военного снаряжения Япония имеет у себя на месте, тогда как нам пришлось бы доставлять издалека каждое ружье, каждый патрон для наших войск».

Так нет же, вляпались!..

К началу августа, несмотря на отчаянное сопротивление русских войск, Порт-Артур был полностью окружен неистово рвущимися в город японцами. Оборону крепости затрудняли начавшиеся среди солдат массовые болезни, бесталанное руководство, порой предательство генералов и высших офицеров. С течением времени все большее число защитников крепости начинало понимать безнадежность своего положения в условиях полной изоляции от внешнего мира, от родины. Однако солдаты продолжали отважно сопротивляться натиску врага, не теряя ни самообладания, ни достоинства.

Японцам казалось, что в таких невыносимых условиях долгое сопротивление невозможно, что со дня на день русские должны сдаться, поднять над крепостью белый флаг. Но шли дни, недели, месяцы, а израненные, изможденные, измученные цингой, тифом, дизентерией солдаты и матросы продолжали сражаться.

Жестокие бои развернулись за гору Высокую, господствующую над городом высоту, с захватом которой японцами Порт-Артур стал бы беззащитной мишенью для вражеской артиллерии. Позиция засевшего здесь немногочисленного отряда русских была выбрана очень удачно. Они были защищены не только мощными укреплениями, разветвленной сетью окопов и блиндажей, но и самой природой, отвесными скалами, гротами и пещерами.

Штурм следовал за штурмом, и каждый раз под огнем артиллерии японцам приходилось откатываться назад. Но и русским солдатам с каждым днем становилось все тяжелей удерживать свои укрепления, так как к началу зимы они оказались совершенно отрезаны от города. С каждым обстрелом японской артиллерии, с каждой атакой врага в живых оставалось все меньше людей. На место убитых и тяжелораненых вставали врачи и санитары, повара и денщики, словом, все, кто мог держать в руках оружие. Все понимали свое отчаянное положение, знали, что развязка близка, что отступать некуда, что враг жесток и конец уже близок, но были готовы на все, лишь бы не сдаться врагу.

Капитан Ирхин не спал уже третью ночь. Не только потому, что нестерпимо болело навылет простреленное японской пулей плечо, но и от непреходящего нервного напряжения. Стиснув зубы, чтобы не застонать от боли и не разбудить лейтенанта Доронина, обитавшего вместе с ним в этой выдолбленной в скале пещере, он скинул с себя пропахшее дымом костра одеяло, поеживаясь от холода, спустил ноги с раскладной походной кровати на промерзший каменный пол их убежища и в три погибели, так как встать в полный рост не позволяли низкие своды пещеры, стал пробираться к выходу.

– Что, Сергей Михалыч, – сиплым, простуженным голосом окликнул его молоденький лейтенант. – Уже утро? Опять узкоглазые поперли? Я сейчас, следом за вами…

– Спи, спи, Алеша, пока все тихо. Ночь на дворе. Это я так… Плечо ноет… Просто решил размяться, выбраться на свежий воздух, может, полегчает.

Он откинул задубевший от мороза холщовый полог и выбрался из пещеры.

Ночь была звездная. В бесконечно черном небе ни единой тучки. В холодном свете луны снег на вершине горы и там, в низине, где располагались невидимые сейчас позиции противника, выпавший за ночь снег холодно блестел серебром.

Тихо вокруг. И эта тишина создавала ощущение покоя и умиротворения. Но капитан Ирхин знает, насколько обманчива эта тишина. В любой момент она может взорваться грохотом тяжелых японских орудий, воем снарядов, безжалостно долбящих русские укрепления и сами утесы горы Высокой, обманчиво безмятежным свистом пуль, одну за другой уносящих жизни людей, защищающих эту последнюю твердыню, за которой в низине раскинулся спящий тревожным сном город.

Ирхин прожил уже большую и трудную жизнь. Капитанские погоны достались ему непросто, не по знатности рода или близости к высокому штабному начальству. У него не было и сильного покровителя. Все, чего он добился по службе, досталось ему потом и кровью, вечной неустроенностью холостой бивачной жизни, благодаря несомненному командирскому таланту и отваге, граничащей с самопожертвованием. Солдаты любили его не только потому, что он свой, из народа, но больше за то, что он личным примером показывал им, как преодолевать тяготы и лишения ратной жизни, учил и помогал выживать в условиях, когда, казалось, выжить было невозможно.

Капитан мог в сердцах наорать на солдата, матерясь нещадно, но ни разу не поднял на служивого руку. Ирхин мог посмеяться над неумехой, но не унизить, а, посмеявшись, научить уму-разуму. Он не терпел лжи, фальши и лизоблюдства. И, главное, каждый его подчиненный чувствовал, случись что, капитан поймет, придет на помощь, выручит из беды, защитит перед высшим начальством.