Наталья Султан-Гирей - Рубикон

— У тебя есть искренние друзья. Меценат осуждает нас за нерешительность, но относится к нам чистосердечно. Он не понимает, почему мы не прикончили Антония.

— И не двинули Италию на Рим? Ради деревенских толстосумов я не отдам мою столицу на разгромление. Рим — колыбель, мозг и сердце Италии. Меценат этруск и на все смотрит с высоты фьезоланских холмов... Говоришь, он ко мне искренен?

— Да!

— Как хозяин к беговой лошадке. Пока беру призы на бегах, меня холят, угощают медовыми пирожками, а сломает лошадка ногу — на живодерню ее! Кто был со мной искренен и бескорыстен? Даже Цезарь любил во мне наследника, а не ребенка!

— Остается прибавить меня, — с горечью вымолвил Агриппа.

— Ты мое сердце. — Октавиан внезапно нагнулся и поцеловал край его туники.

Агриппа в изумлении откинулся.

— Что ты?

— Храброе, верное, чистое сердце. Если я когда–нибудь лишусь твоей дружбы, я превращусь в живого мертвеца. Налей вина за нашу дружбу!

Октавиан поднял чашу и нараспев прочел стих:

— Он смущенно улыбнулся: — Это тебе! Когда у меня родятся стихи, я всегда думаю о тебе!

— А в другое время и не вспомнишь?

Октавиан отпил вино из чаши, которую все еще держал высоко подняв, и поднес к губам Агриппы:

— Кто допьет вино после друга, тот узнает все его тайные мысли!

Они пили из одного кубка и, забыв о манерах, ели из одной тарелки.

После обеда Агриппа показывал свой дом, светлые обширные покои, убранные дорогими коврами и искусной росписью, атриум с мозаичным полом и колоннами, увенчанными пышной капителью.

— Я велю убрать эту греческую ерунду, — смущенно проговорил пицен, заметив, как неодобрительно разглядывает его друг нагих нимф, — изобразим что–нибудь воинственное, из нашей истории. Меценат тоже находит слишком вычурно. Спальню я уже переделал.

Пушистые шкурки иберийских коз, белые и легкие, покрывали пол. Орнамент из переплетенных ландышей и крошечных человечков опоясывал стены. Четыре львицы из литой бронзы, изогнувшись, поддерживали постель.

— Недостает молодой хозяйки. — Октавиан бросился на мягкое белоснежное покрывало.

Агриппа кинул в очаг сухого ароматного хвороста. Вспыхнуло розовое пламя.

— Не замерзнешь? — Он достал из–за пояса таблички. — Отец пишет... Отец пишет...

Октавиан засмеялся:

— Родилась десятая сестренка?

— Я написал: пусть хоть дюжина, приданое на всех добуду. Еще про тебя пишут...

— Это уж ты расхвалил.

— Да нет, пишут... Народ ждет тебя в горах. Очень ждут. Триумвирату не рады. Опасаются новых раздоров и смут. И еще пишет отец, — Агриппа усмехнулся, — "плохо, сынок, что ты научился привирать, как хвастливый вояка в балагане. Что император к тебе милостив, мы все очень довольны и принесли в жертву тени Дивного Юлия черного петуха. А что ты с ним и: одной тарелки ешь и из одного кубка пьешь, ты б, сынок, лучше не писал. Я по старости лет сам не читаю, а люди читали и над тобой смеялись, что ты врешь. Не гордись почестями, а гордись своими делами..." Ну, тут старик нравоучения мне читает.

— А ты напиши еще: "Весь поход мы спали под одним плащом, и хоть он у меня послушный и ласковый, я держу его строго, иногда и поколачиваю". Совсем твой старик решит, что ты сошел с ума.

Рабыня внесла светильник. Октавиан поправил волосы и поддал ногой упавший на пол венок из полевых цветов. Агриппа поднял.

— Ты не хочешь провести ночь под моим кровом?

— Ты ж разговорами не дашь спать, а завтра мне держать речь в Сенате. Ты набросал тезисы? Давай, я подучу.

Они шли по тихим улицам, держась за руки и останавливаясь на каждом углу. Купили жареных каштанов, выпили в дешевой лавочке горячего вина. Октавиан вслушивался, что говорит народ: народ толковал о своих делах. Триумвиров не поминали. Какая–то старуха радовалась, что после победы сына Цезаря мука подешевела. Император подарил ей золотой. Заря гасла, зеленоватая, ясная.

— День будет хорошим, — довольно заметил Агриппа.

— Какой вечер, — тихо ответил Октавиан. —

— Нет, ревную! Безумно ревную, — он топнул ногой. — Мне мало клички триумвира!

Агриппа усмехнулся:

— Тебе нужны лавры? Добудем!

— Мне нужна власть! — жестко отрезал Октавиан. — И без этих...

— И власть добудем. — Усмешка пицена стала грустной. — А добудем ли счастье?

— Какое еще там счастье? — крикнул император. — Избавиться от Антония и Лепида — вот счастье! С Клодией целоваться, что ли, счастье?

— Послушай. — Агриппа положил руку на его плечо. — А если бы у тебя нашелся полководец лучше меня, смелей, преданнее, избавил бы тебя от соправителей, добыл бы тебе все, что ты желаешь, — ты забыл бы меня?

— Глупый вопрос. — Император недовольно высвободил плечо. — Я никому не верю, кроме тебя.

— Ты забыл бы, — с тихой горечью повторил Агриппа.

— Зачем ты обязательно хочешь сделать мне больно? — также тихо ответил Октавиан. — Мы провели весь день вдвоем, нам было хорошо, а теперь мне опять больно, очень больно.

— И мне, — мрачно шепнул Агриппа, — думаешь, я слепой? Не видел, как ты в цирке с Сальвидиеном Руфом любезничал... Ищешь...

— После смерти Гирсия Руф самый опытный полководец. Он друг Цезаря, проделал с ним не один поход...

— Короче! — перебил Агриппа, покусывая губы. — Сальвидиен Руф — опытный полководец, он полезней меня!

— Может быть. — Октавиан опустил ресницы. — Может быть, как стратег он ценней тебя. Сальвидиену Руфу я дарю милость императора, Марку Агриппе — любовь его верного Куклы. Неужели ты сомневаешься? Я вот до такой капельки твой!

Он показал на самый кончик розового пальца.

— Ты меня колотишь – я не сержусь. Помыкаешь мной, как только можешь... ни люди, ни обстановка не удерживают моего Ромула. Я стараюсь твои бестактности превратить в милую шутку, но мне нелегко. Все радости тебе, все слезы мне. Что же ты хочешь, чтобы я ради тебя сделался посмешищем всего Рима? Ты знаешь, что сказал Лепид, когда я и Антоний не нашли возможным сразу дать ему ответ? Он сказал, — император снова вскинул глаза и отчеканил: — "Я подожду. Пусть за ночь Антоний попросит разрешения у Фульвии, а Октавиан Цезарь у Марка Агриппы".