Наталья Султан-Гирей - Рубикон

— Подари Марку Антонию внука!

— Да здравствует внук Цезаря и Антония!

Вожди стояли рядом на плоту. Антоний дружелюбно обнял Октавиана:

— Что ты скажешь, зятек?

— Я покоряюсь воле моих легионов.

Прощаясь, Антоний задержал в руке пальцы Октавиана и как бы вскользь бросил:

— Необходима диктатура, но коллегиальная. Второй триумвират — ты, я...

— И Марк Агриппа, — быстро вставил император.

— И Эмилий Лепид. Марк Випсаний Агриппа не имя для Рима.

— Лепид – пьяница.

— Э, мой друг, люди топят рассудок в вине, а Лепид черпает в нем мудрость. Он, пьяный, прямо гениален.

— Я согласен. — Октавиан посмотрел поверх головы союзника.

— Если ты мне будешь другом, — веско проговорил Антоний, — нам понадобится осел, чтобы везти наши грехи. Вдвоем мы всегда сделаем так, что Лепид останется виноватым, и Рим будет его клясть за все промахи триумвирата.

— Я буду тебе верным другом, как ты был Цезарю.

Антоний обрадовано расплылся в простодушной улыбке.

Великолепие южной осени одело Рим в пурпур. Пунцовые ветровые облака роняли в Тибр пламенеющие отблески, а вдали мягкие контуры лесистого Соракта расцветились темно–красным и золотым. В самом воздухе, чистом и солнечном, дышала крепкая свежесть вина и осени.

Квириты стекались на форум. Впервые за много лет властители Вечного Города вспомнили о воле народной. Триумвиры просили собрание народа римского утвердить их чрезвычайные полномочия для устройства дел державных. Рим стоял на краю пропасти. Однако пока не находилось нового Квинта Курция, чтоб ринуться в бездну и этой искупительной жертвой спасти родной город, зато уже в течение полустолетия каждый доблестный квирит пытался столкнуть в разверзтую бездну соседа.

— Италия, как Кронос, пожирает своих детей. Пора прекратить братоубийственные смуты! — провозгласили триумвиры.

Зеваки плотной стеной оцепили улицы.

На форуме Романум двенадцать триб[ 40 40 Триба — буквально "племя". Граждане Рима были разделены по родовому признаку. ] Рима, разбитых по центуриям, выстроились приветствовать новых властителей мира. Все понимали – голосование не больше чем формальность. Воля народа римского давно предрешалась в палатках полководцев. Но поглазеть хотелось каждому. Крыши близлежащих храмов и домов, перекрытия портиков, окаймляющих форум, кишели любопытными.

Львиный облик Антония, опухшее лицо Лепида, умное и злое, со странным противоречивым выражением безразличия и острой наблюдательности, детская миловидность наследника Цезаря привлекали всеобщее внимание.

Антоний и Лепид предстали на трибуне, облаченные в тяжелый пурпур и металл доспехов. Октавиан, тоненький, светлый, как солнечный лучик, стоял между ними в простой белой тунике. Он держался просто и с достоинством.

В народе шепотом из уст в уста передавали: "В древних книгах судеб человеческих начертано: родится Младенец и избавит Рим от смут. С воцарением Дивного Дитяти вечный мир и радость засияют на земле".

Набожный Меценат еще за несколько дней до народного собрания посетил всех гадателей. Этрусское золото открыло римским жрецам истину, скрытую в грядущем. Вещим Девам Сивиллам Марк Агриппа сам отнес половину мутинской добычи.

Однако голосовать он не собирался. Воины не вмешиваются в дела гражданские. Агриппа наблюдал. По его знаку переодетые рабы Мецената бросали под ноги Октавиану розы и вопили славословия.

Растроганный любовью народной, сын Цезаря, отвечая на приветствия, очаровательно улыбался. Какая–то женщина в умилении всхлипнула.

Агриппа невольно подивился актерскому таланту своего друга. Каждый жест, каждая улыбка были точно рассчитаны. Октавиан знал римскую толпу и уже прочно вошел в роль.

Гул приветствий вывел пицена из задумчивости.

Взявшись за руки, триумвиры глубоким поклоном благодарили народ римский за доверие. Целуя священный меч Ромула Квирина,[ 41 41 Ромул Квирин — мифический основатель Рима и первый царь (VIII в. до н.э.). ] они присягали не обмануть надежды Вечного Города.

— И Италии! — выкрикнул Октавиан. Клиенты Мецената грянули:

— Аве Цезарь!

Толпа восторженно подхватила. Рим уверовал в Божественное Дитя.

Грозди винограда сияли в золотой чаше. Домашний сыр был подан по–деревенски на узорных листьях, но сквозь темную зелень мерцали массивные тарелки кованого золота. Персики благоухали в переливчатых вазах Мурены, а маленькие изящные чашечки прозрачного нефрита хранили засахаренные финики из Африки.

За столом, накрытым на двоих, было больше лакомств, чем сытных блюд. В узкогорлых причудливых кувшинах ждали вина, легкие и приторные; повсюду благоухали живые цветы, щедро разбросанные по тонкой скатерти из шелковистого египетского льна.

Агриппа озабоченно поправил розы в большой этрусской вазе. Они вдвоем справят новоселье. За целый месяц триумвир наконец удосужился вспомнить друга.

В Риме молодой пицен чувствовал себя заброшенным. Бесила неопределенность положения. Победу над Антонием одержал Октавиан. Это знали все от мала до велика. А Марк Агриппа был всего–навсего одним из полководцев императора и ничего больше! Кроме того, он был школьным товарищем Октавиана и еще неизвестно — за доблесть или по особой дружбе в двадцать лет безродный пицен носит звание легата... Вдобавок косые взгляды родни друга...

— Замерз! Отогрей меня. — Октавиан сбросил солдатский плащ и остановился на пороге, обвел изумленным взглядом изысканно сервированный стол, яркие фрески на стенах триклиниума, взглянул на плафон, где резвые маленькие фавны играли гирляндами винограда и роз.

— Совсем не похоже на походную палатку! Ты стал эпикурейцем!

Красивые рабыни в богатых восточных нарядах внесли блюдо с жареными дроздами и чаши с подливкой из барбариса. Октавиан поморщился:

— Ты не женат, и устраивать у себя публичный дом ни к чему.

— Без женских рук в доме...

— Пусть будут, но на задворках. Во всем надо соблюдать приличие. Обижаешься, что я стараюсь не бывать с тобой на людях... Посмотри, как ты лежишь за столом. Навалился всей грудью и грызешь кости, как волк. Надо тебе подумать о своих манерах.

Агриппа вскочил и сжал Октавиана так, что тот не мог пошевелиться.

— Плати выкуп!

— Бешеный пицен! Я не хочу, чтобы люди, недостойные ремешка на твоей сандалии, хихикали над тобой. Безопаснее кинуться в бой обнаженным, чем обнажить в Риме душу. Лги, ни одного слова правды, ни одного искреннего взора, ни одной простосердечной улыбки для них... Малышом я уже знал, что, если меня ласкают, значит, им нужно что–нибудь от Цезаря.