Леонид Дайнеко - Меч князя Вячки

Из светлицы, в которой лежал воевода, вынесли все запасы семян – жита, гороха: семена, побывшие около покойника, погибнут, никогда не взойдут. Воевода умирал, и никто на всем белом свете, даже сам Перкунас и Крива-Кривейта, не мог сделать так, чтобы снова зажглось солнце его жизни.

После кончины тело воеводы обмыли в бане, одели в длинную белую рубаху, посадили на высокое деревянное кресло. Кунигас Довгерут с кубком пива в руках, взволнованный, грустный, обратился к покойнику:

– Пью за тебя, незабвенный друг. Помнишь, как славно мы били тевтонов, как ходили на эстов? Помнишь, как по несколько ночей не слезали с седла, как спали на снегу и под дождем? Помнишь, как ты заслонил меня от стрелы? Ты – счастливец. О тебе будут петь потомкам голосистые вайделоты.

Мертвый воевода сидел на кресле, и, казалось, очень внимательно слушал слова своего друга. Голос кунигаса зазвенел:

– Зачем ты покинул всех нас? У тебя была верная жена, дети, хорошие друзья. Было много скота и одежды… Кланяйся на том свете своему и моему деду, своему и моему отцу, нашим воинам, что полегли в битвах. Живи с ними в согласии.

Покойнику завязали на шею рушник, в который бросили несколько монет, к поясу прикрепили боевую секиру. В могилу положили хлеб с солью и пиво, чтобы воевода после жестоких битв на небесных дорогах (и в небе случаются битвы!) мог подкрепиться дарами родной зеленой Литвы.

На жертвенном костре сожгли коня и собаку, верно служивших воеводе при жизни, лук, колчан со стрелами, меч.

Потом положили в могилу рысьи и медвежьи когти, чтобы покойнику было легче взбираться на гору, где сидит Тот, кто судит мертвых.

Только после похорон воеводы кунигас Довгерут улыбнулся своей дочери и зятю, улыбнулся Вячке. И оказалось, что у него очень красивая улыбка и что он умеет хорошо встречать гостей.

– Гость в доме – бог в доме, – сказал он Вячке. – Мы с Полоцким княжеством соседи и стараемся жить с ним в мире.

– Спасибо на добром слове, кунигас, – улыбнулся Довгеруту и Вячка. – Под одним небом мы живем, из одних рек боевых коней поим, одни пущи нам шумят. И так будет до скончания века. Пусть будут сильными Полоцк и Литва. Однако всем нам пора глянуть на запад. Из моря вылез вурдалак, который хочет сожрать наши нивы и борти, проглотить наших детей. Пора браться за меч, кунигас.

При этих словах Довгерут посуровел, надолго задумался.

– Что же ты молчишь, кунигас?

– Четыре солнцеворота тому назад вместе с Всеволодом ходил я на Ригу, – наконец нарушил молчание Довгерут. – Коней тевтонских, что паслись за валом, захватил. Рыцарей рижских побил, которые рыбу в реке ловили. А четыре дня назад уже тевтоны на мою землю пришли, воеводу моего на тот свет отправили.

– Так отомсти за воеводу! – воскликнул Вячка.

– За воеводу я им отомщу, но попозже. Раны надо залечить, силы собрать в один кулак.

Вячка нахмурился, сказал решительно и резко:

– Слышал я, кунигас, что снова хочешь идти на чудь, на эстов. Слышал еще, что богатый урожай думают собрать в свои закрома эсты.

Довгерут сердито блеснул темными глазами.

– Но ведь и ты, князь Вячка, берешь дань с ливов. Разве я попрекнул тебя этой данью? Бери, если бог за тебя и если силы есть. У каждого свой корм.

– У каждого свой корм, – согласился Вячка. – Еще прадеды мои, полоцкие князья, ходили по Двине собирать дань. Ливы и дань платили, и войско в помощь, когда Полоцк воевал, выставляли.

– Чего же ты от меня хочешь? – бросил Довгерут на Вячку острый взгляд.

– Не ходи теперь на эстов. Вместе с Полоцким княжеством, вместе с Новгородом, вместе с зятем своим Всеволодом, со мной и с эстами иди на Ригу. Сбросим псов в море!

– Не могу. Рига подождет, не взлетит в небо.

– Кунигас, кунигас, не такие слова хотел я от тебя услышать. Постарел ты, кунигас.

– Я постарел?

Довгерут вытащил из ножен широкий литовский меч и, сказав Вячке: «Иди за мной», вышел из светлицы. Возле дубового тына росла березка. Довгерут сжал зубы, прищурил темные глаза и, с шумом выдохнув, широко взмахнул мечом, одним ударом срубил березу под корень.

– И все равно ты постарел, – сказал упрямо Вячка. – Сердцем постарел. Отвагой своей постарел.

Под вечер того же дня Вячка, не возвращаясь в Герцике, через леса и болота двинулся на Полоцк. Тревожно блестели в свете молодого месяца щиты и шлемы воев. Глухо стучали конские копыта по корням вековечных деревьев. В трухлявых пнях клубком свивались гадюки. Прятались в дуплах совы и филины.

Мальчик гонялся за бабочкой. Бабочка была большая, необыкновенно красивая, с широкими темно-красными крылышками, на которых виден был удивительный рисунок – синие и зеленые черточки переплетались, и будто человеческое лицо проступало из этого хитро сплетенного узла. За свои десять солнцеворотов мальчик впервые встретил такую бабочку и потому очень хотел поймать ее, спрятать в домик, сложенный из ладоней, поиграть с ней, побаловаться, а потом показать матери.

Они резвились на теплом солнечном лугу, среди травы и цветов. Бабочка будто дразнила мальчика. То высоко взвивалась вверх искоркой от костра, то, делая широкие плавные круги, вдруг садилась на облюбованную головку цветка и сама становилась цветком, и уже трудно было ее разглядеть.

Мальчик то припадал к земле, замирая и чувствуя, как взволнованно трепещет разогретое веселой охотой сердце, то бросался на цветок, сжимая его головку в ладонях, но в самый последний миг, из-под самого носа, бабочка вырывалась на волю.

Жарко светило солнце. Был яркий полдень с мягкими белыми облачками в синем небе, с легким ветерком. Луг, на котором играли мальчик и бабочка, находился на невысоком травянистом островке, в самом слиянии двух рек. Как раз тут золотая от солнца Свислочь вливалась в серебряную Березину. Слышался плеск воды. Летало множество красивых стрекоз. Но бабочка была одна, одна на всем свете, и только за ней радостно следили настороженные карие глаза мальчика.

Мать шла неподалеку, несла в белой полотняной постилке целую охапку луговых и речных цветов, душистой сочной травы. Дома она разберет всю эту красоту на тоненькие пучки, будет сушить до самых морозов, и тогда их небольшая хатка вся пропахнет таким густым, хмельным ароматом, что даже бычий пузырь, которым затянуто окно, раздует свои толстые щеки и словно бы засмеется.

Порой мать останавливалась, опускала на землю узел, низко наклонившись, что-то искала в траве. Потом поднимала голову, прикрыв глаза ладонью от солнца, звала сына:

– Мирошка!

– Я тут, – тихо отзывался мальчик, чтобы не испугать бабочку, снова усевшуюся на залитый солнцем цветок.

Наконец Мирошке повезло. Он бросился в траву, упал лицом в разомлевшие цветы и схватил, поймал бабочку. Радость переполняла его сердце. Мальчик перевернулся на спину, увидел над собой сияющую голубизну – и захлебнулся от счастья.