Олег Михайлов - Кутузов

К замку тянулись вереницы телег с глыбами финского гранита и розового мрамора, грудами жженого кирпича. На лесах, подгоняемых капралами, суетились рабочие.

– Право, граф, дворец сей все более походит на неприступную крепость, – шутливым тоном сказал Михаил Илларионович. Про себя же добавил: «Только кто будет штурмовать ее?»

Кутузов на время отъезда графа Палена в Ригу для переговоров с англичанами выполнял обязанности петербургского генерал-губернатора.

– Вы правы! И скажу по секрету, милый генерал, что уже завезены двадцать новых бронзовых пушек двенадцатифунтового калибра, – сыпал быстрой немецкой речью Тизенгаузен.

– А что там за конная статуя? – поинтересовался Михаил Илларионович, указывая на огромного бронзового всадника: лошадь идет шагом, седок одет по-римски, на голове – лавровый венок.

– Представьте себе – Петра Великого. Она была отлита итальянцем Мартелли при императрице Елизавете Петровне. И забыта в сарае. Когда ломали летний дворец, где родился наш государь, нашли ее. Она будет поднята на мраморный пьедестал и установлена посреди большой Дворцовой площади...

Не одни генерал-губернаторские заботы заставляли Кутузова любезничать с начальником гоф-интендантской конторы. У графа Ивана Андреевича два сына и дочь. Один из сыновей – девятнадцатилетний подпоручик Федор-Фердинанд уже не раз на балах приглашал танцевать только Лизоньку. И она, кажется, неравнодушна к нему. Дай бы Бог! А то уж больно разборчива, отвергла Антона Коронелли. Сказала, что выйдет замуж только по любви – большой, настоящей.

– Граф! – наклонил пудреную голову Кутузов. – Не забывайте, прошу вас, наш дом, Катерина Ильинична почасту говорит со мной о вас и Катерине Ивановне. Считает, что у нее с супругой вашей родство душ...

– Почту за честь, генерал, – отвечал польщенный Тизенгаузен. – Вот только этот дворец. Все жилы вытягивает. Не знаю, как и угодить его величеству.

Он подошел к Михаилу Илларионовичу совсем близко и понизил голос:

– А вы знаете, что при копке котлована тут нашли плиту с именем несчастного императора-узника Иоанна Антоновича...

– Дурной знак! – откликнулся Кутузов. – Но ведь на все воля его величества. Он сказал: «На этом месте я родился, здесь хочу и умереть...»

Как отмечал историк, слова эти исполнились с буквальной точностью.

8 ноября 1800 года, в день Святого архистратига Михаила, происходило торжественное освящение долгожданного прибежища Павла.

От Зимнего дворца до Михайловского замка были расставлены шпалерами войска. Утром, около десяти часов, при громе пушек началось торжественное шествие. Сам император, в окружении великих князей и небольшой свиты, ехал верхом; государыня Мария Федоровна, великие княжны и придворные дамы следовали за ним в парадных каретах.

Подъезжая к ярко-розовой громаде замка, Михаил Илларионович, находившийся в свите, невольно вспомнил о причине появления сего необычного колера. Когда дворец был готов, оставалось выбрать цвет для наружных стен. Колеблясь, император попросил совета у своей фаворитки княгини Гагариной, дочери сенатора Лопухина, но и та не могла ровно ничего решить. Тогда Павел взял одну из ее розовых перчаток и послал к архитектору Бренне с приказанием немедля окрасить дворец точно таким же колером. На стенах Михайловского замка он принял, однако, кровавый оттенок...

С Садовой улицы государь направился к подъемному мосту надо рвом через средние ворота, которые открывались лишь для царской фамилии, на главную площадь, или коннетабль. Отсюда вся процессия двинулась для освящения дворцовой церкви.

В час пополудни в столовой комнате было накрыто восемь кувертов. Приглашались самые близкие государю лица. Помимо императорской четы за столом находились: великая княжна Мария Павловна, Кутузов, обер-гофмаршал Нарышкин, обер-шталмейстер граф Кутайсов, граф Пален, обер-камергер Строганов. В камер-фурьерском журнале, где все имело свой особый смысл, Михаил Илларионович в списке значился вторым.

Кубков не было, и за здоровье государя пили из простых граненых рюмок...

Павел спешил с новосельем. 1 февраля 1801 года, несмотря на сырость и предупреждения врачей, что во дворце жить крайне вредно, он переехал туда с женой и великими князьями Александром и Константином. В новом помещении император дал большой бал-маскарад для дворянства и купечества. Лицам первых двух классов велено было явиться под цвет дворца, в розовом.

Февраль в столице выдался очень холодным, но не сухим; влагой был пропитан морозный воздух и, кажется, самые стены Михайловского замка. Скинув на руки лакею кунью шубу, Михаил Илларионович невольно с зябкостью передернул полными плечами в блекло-красном домино.

Стужей веяло от гранита парадной лестницы, от серого сибирского мрамора двух балюстрад, от золоченой бронзы пилястров. На площадке безропотно мерзла нагая Клеопатра, полулежа на высоком постаменте. С ее мраморной неподвижностью могли соперничать фигуры двух красавцев гренадеров, застывших по обе стороны распахнутых парадных дверей из красного дерева. Оттуда вместе с аккордами танцевальной музыки и приглушенным гулом голосов валил густой пар...

Кутузов не без оснований почитался теперь одним из самых близких государю лиц. В конце ноября минувшего года он выполнил еще одно деликатное поручение Павла – встретил и проводил до Петербурга молодого шведского короля Густава IV. На финской границе, по старому знакомству, они расцеловались и ехали до столицы в одной карете.

Русский император, порицавший политику стокгольмского двора, искал поводы, чтобы излить свое августейшее недовольство, и они очень скоро явились. Во время представления в эрмитажном театре шведский монарх имел неосторожность назвать красные шапочки танцовщиц якобинскими колпаками, а затем, усилив негодование императора, отказал бывшему брадобрею Кутайсову в пожаловании ордена Святого Серафима. Немедленно последовало повеление отменить все приготовления, сделанные для обратного следования Густава IV по Финляндии. Кутузову было приказано остаться в Петербурге. Король и его свита в пути не имели бы даже пропитания, если бы их не выручил финский пастор...

«Наш государь – воистину воплощение капризной фортуны, – подумалось Михаилу Илларионовичу. – Миг, и спица в колесе, вознесенная вверх, уже в пыли...»

Чуть помедлив у дверей, изукрашенных бронзовым оружием и Медузиными головами, Кутузов шагнул, точно в море, в обширную залу. Отделанная под желтый с пятнами мрамор, она тонула в густом тумане. Хотя было зажжено несколько тысяч свечей, Михаил Илларионович различал лишь пятна на месте лиц в полумасках. «Словно в бане, – сказал он себе. – Только без положенного жару».