Катарина Причард - Крылатые семена

— Ну, об этом нечего горевать, — успокаивал ее Билл. — Я куплю тебе новое.

— О господи, — вздохнула Дафна. — Никогда не думала, что можно так страдать от любви.

— Всяко бывает, — шутливо заметил Билл. — Но ведь ты у нас молодец, Дафна. Ты не допустишь, чтобы тебя жалели и говорили: «Бедная Дафна!», правда?

— Конечно, нет!

— Вот так-то лучше! — мягко сказал Билл. — А теперь закрой глазки и перестань плакать, если хочешь, чтобы завтра на работе на тебя не показывали пальцами.

— Придется, — вздохнула Дафна. — Какой ты славный, Билл. Тебе я могла бы сказать что угодно, ты не станешь ворчать и возмущаться, как мама или папа. Ты просто выслушаешь как друг и всегда постараешься помочь, верно?

— Можешь не сомневаться, родная, — ответил Билл, которого эти слова взволновали куда больше, чем все, что до сих пор говорила Дафна.

Девушка закрыла глаза и отвернулась, притворившись, что засыпает. Не стоит приставать к ней с расспросами, подумал Билл. Она слишком измучена, и ей не до разговоров.

Когда Билл снова растянулся на своей койке, внутри у него все кипело при мысли об обиде и оскорблении, нанесенных его названой сестричке. Дафна — очаровательное, веселое существо, балованое дитя, вечно смеющееся и беспечное, любимица всей семьи, — как тяжело ей было получить такую пощечину от Уолли О'Брайена. Молодой человек был возмущен до глубины души и проклинал Уолли.

Правда, он подозревал, что Дафна страдает не столько от разбитого сердца, сколько от оскорбленного самолюбия. Но что если тут нечто более серьезное?.. Что такое она говорила? Ах, да: «Тебе я могла бы сказать что угодно…» Билл даже похолодел, и на лбу у него выступила испарина, Неужели Дафна чего-то не договаривает, неужели есть что-то, в чем она боится признаться Эйли и Тому? Но Билл тут же отверг эту мысль. Слишком трудно было поверить этому, хотя он знал Уолли 0'Брайена и слышал его рассуждения о том, что девушки на приисках не отличаются строгостью нравов. Достаточно сказать им несколько комплиментов, угостить вином — и любая девица — твоя, даже сопротивляться не станет.

— А, будь он проклят! — со стоном вырвалось у Билла.

Он еще долго не мог заснуть: нервы совсем расходились, все тело ныло. Тревога за Дафну не покидала его. Мысли о ней перемежались в его сознании с обрывками фраз, которые он произносил на митинге. Перед ним снова всплывали белые пятна лиц, отчетливо выступая из темноты зала. Снова он со всей остротой чувствовал, какой ужас и горе нависли над миром, снова погружался в бездну отчаяния при мысли, что люди не хотят слушать, не хотят понять того, что он им говорит, предупреждая о надвигающейся катастрофе. Миссис Нанкэрроу сверкнула на него злыми глазками; он явственно услышал, как она своим скрипучим голосом говорит всем, что это Билл Гауг, а не Гитлер и не Муссолини, будет в ответе за преступления фашизма.

— Боже, — простонал Билл, не находя покоя даже во сне. — Ну что я один могу против всего этого?

«Самый поруганный и гонимый из людей»… — откуда-то издалека донесся до него голос. И вот уже Том говорит с ним: «Помни, ни один мужчина, ни одна женщина, которые когда-либо пытались облегчить долю рабочего люда, не избежали оскорблений и клеветы».

— Фу ты, дьявол! — пробормотал про себя Билл. — А я и забыл об этом.

В мозгу его звучали стихи, которые он цитировал на митинге:

Тут он наконец заснул, и сон его был крепок и спокоен.

Кругом только и разговору было, что о дочерях Пэдди Кевана, хотя девушки — кстати и некстати — не уставали повторять: «Мы, Пэт и Пэм Гэджин, — падчерицы сэра Патрика Кевана, а вовсе не его дочери». Однако сэру Патрику доставляло какое-то особое удовольствие разыгрывать из себя снисходительного папашу двух своенравных молодых особ, и, представляя их, он неизменно говорил: «Мои дочери — Пэт и Пэм». Так все и знали их — как дочерей Пэдди Кевана.

Девушки были хорошенькие и, где бы они ни появлялись, естественно, приковывали к себе всеобщее внимание. По улице они разгуливали в ярких брюках и джемперах или в пестрых тирольских платьях, а вечером надевали пышные туалеты из тяжелого шелка. Низкий вырез обнажал стройные, точеные шейки; густые блестящие волосы, подстриженные челкой на лбу, прямыми прядями ниспадали до плеч; красивые темные брови, точно крылья птицы, смело взлетали вверх, оттеняя матовую белизну кожи, а из-под длинных золотистых ресниц блестели полные огня и задора зеленовато-серые глаза.

Очень скоро по городу пошли сплетни: все, кому не лень, рассказывали друг другу о «похождениях» дочек Пэдди Кевана. Правда, в том, что девушки заходят в бар и курят и пьют в общем зале вместе с мужчинами, нет ничего необычного, говорили сплетники. К тому же ни для кого не было тайной, что парни на приисках устраивают холостые вечеринки с усиленными возлияниями и поцелуями и приглашают на них хорошеньких девушек. Тем не менее молва считала, что Пэт и Пэм побили все рекорды — ни одна девушка на приисках не позволяет себе так свободно держаться с молодыми людьми. Потом сплетни приняли другое направление: дочери Пэдди Кевана, мол, слишком распущенны и многоопытны, чтобы довольствоваться обществом калгурлийской молодежи, и теперь принялись обольщать людей более зрелого возраста. Вокруг сестер неизменно увивался целый рой женатых мужчин и престарелых волокит, они сопровождали Пэт и Пэм на скачки, показывали им рудники или часами беседовали с ними в холле «Палас-отеля», наслаждаясь обществом столь блистательных молодых особ и радуясь случаю затеять с ними спор, до чего девушки были большие охотницы.

Конечно, Пэт и Пэм были страшные непоседы и, что называется, сорви-головы — никто не знал толком, что о них и думать. Они курили, зато от выпивки всегда отказывались — разве что пригубят бокал, — совсем как старые девы. И хотя сестры с большим увлечением отдавались танцам — причем нередко танцевали вдвоем к превеликому возмущению поджидавших их партнеров, — при более близком знакомстве они никак не оправдывали надежд тех, кто пытался заигрывать с ними.

Во всяком случае, такое впечатление сложилось о них у Билла после одного разговора, который ему довелось услышать. Разговаривали двое молодых кутил с Уолли О'Брайеном.

Билл зашел к О'Брайену в бар с Абраамом Карлсоном.

Карлсон, богатый букмекер, был славный малый: он щедро помогал любому общественному движению, которое, хотя бы в какой-то мере, могло защитить его сородичей от проявлений антисемитизма. Билл столкнулся с ним у дверей заведения О'Брайена и только начал рассказывать ему об Испании, как Абраам, прервав его, распахнул дверь в бар и предложил: