Анри Труайя - Сын сатрапа

Александр, вероятно, угадал мою мысль, так как, не сказав ни слова, вернулся к своим подсчетам за черной доской. Сеанс братского воспитания был окончен. Мне вновь было тринадцать, а ему – скоро стукнет семнадцать лет. Наши дороги расходились.

Вернувшись несколько дней спустя на улицу Спонтини, я поделился с Никитой «важным разговором», который состоялся у меня с братом. И признался ему, что, как ни странно, но откровения Александра охладили мой пыл. Может быть, нам надо было бы, сказал я, пройти то же, что и он, посвящение в тайну – лишение невинности, – чтобы писать историю, в которой главное место полагалось занять любви? Это замечание мой друг нашел таким абсурдным, что захлопал по бедрам руками. По его мнению, настоящий писатель – а он нас к таковым и относил! – мог без труда представить себе различные фазы физического удовольствия. Достаточно для этого «вкусить его первые плоды». Заинтригованный, я спросил у него точное значение этого выражения. Как это было со словом «сатрап», Никита обратился к словарю и даже прочитал мне определение. Узнав, что выражение «вкусить первые плоды» означало – отведать первые плоды земли, равно как и иметь первые любовные опыты, я успокоился. И даже, поддавшись уверенности моего «соавтора», признал, что в некоторых случаях воображение выгодно дополняло опыт. Однако, как только перед моими глазами не стало симпатичной физиономии Никиты, мною вновь овладели сомнения.

В течение всей недели мне казалось, что он отдалялся от меня, что мы попали в два противоположных течения, что он незаметно плыл к незнакомым землям, в то время, как я, оставаясь верным берегам моего детства, в центре которого были мои родители, брат и сестра, немного отставал. Мне уже не так не терпелось увидеть Никиту; в то же время по ночам меня неотступно преследовала мысль о неизбежном и необходимом физическом испытании.

Я думал об этом этапе, как о дополнительном экзамене за лицейский курс, который нужно «свалить» во что бы то ни стало, чтобы добраться до статуса настоящего, взрослого, хорошо осведомленного мужчины. Конечно, были в ожидании этого события «приобретения» и «утраты». И такие женщины как Лили, как Ольга исполняли роль экзаменаторов и распределяли дипломы. А пока шло время, мои еженедельные тайные разговоры с Никитой и работа над «Сыном сатрапа» казались мне подготовительными упражнениями, каникулярными заданиями, чем-то вроде дополнительных уроков в ожидании «великого дня». Случалось, ночью мне грезились необычные видения. Я видел во сне обнаженных женщин, танцевал, прижавшись телом к телу, с незнакомками, которые дарили мне настоящие, пленительные ласки.

Чтобы не скучать, когда оставался один, я часто представлял себе репродукции картин, которые когда-то видел в старых номерах «Иллюстраций» .

Нимф, дарящих свои груди какому-то олимпийскому богу; поднятые зады, забавные пупки, соблазнительные подмышки – я рассматривал все эти прелести в мельчайших деталях. Предпочтение в этом гареме из произведений живописи отдавалось «Рождению Венеры» Боттичелли. Я любил это обнаженное, целомудренное, нежное создание. Она стояла на огромной раковине, одной рукой прикрывала грудь, в то время как другой, стыдливо положенной на промежность, и рекою длинных волос скрывала благословенное место всех мужских вожделенных мечтаний. Однако странная вещь – еще больше, чем эти откровенно обнаженные прелести, мое воображение возбуждали воспоминания о фразах, замеченных во время чтения. Закрыв глаза, я иногда рассказывал какое-нибудь стихотворение Расина, и этого было достаточно для того, чтобы меня воспламенить. Представляя женщину «в простом явлении красоты, только что проснувшуюся», я, казалось, приподнимал простыню и видел тело – томную, влажную, лучезарную плоть. Разве не было это доказательством магической власти слов над сознанием читателя? Разве не должен я был признать эту очевидную истину, чтобы продолжить писать «Сына сатрапа» ? Что же касается лучшего средства избавиться от назойливых, сладострастных мыслей, которые меня иногда приятно возбуждали, то оно было простым – достаточно было настойчиво подумать о сестре. Результат был столь мгновенным, как если бы я выливал ведро воды на пылающий костер. Мои миражи рассеивались, желание угасало, я вновь становился самим собой. И, успокоенный, опустошенный, ждал ближайшего визита к Никите, который, думалось мне, был для моих лет истиной в последней инстанции.

В следующее воскресенье, когда я пришел на улицу Спонтини, меня в своей комнате встретил неузнаваемый Никита. Его лицо расплылось в победной улыбке, казалось, что он выиграл в лотерею. Его переполняла, распирала какая-то тайна. Закрыв глаза и даже не взглянув на рукопись «Сына сатрапа» , которую я ему принес, он воскликнул:

– Есть!

– Что есть?

– Ну то, о чем ты думаешь!

Я почувствовал, что мою дружбу предали. Он перешел если не в недруги, то как минимум в стан взрослых. Меня обдало холодом одиночества и в то же время удручило сознание собственной непохожести – следствия столько же моего возраста, сколько характера.

– С кем? – спросил я кратко.

Он поднес два согнутых как клешня пальца ко рту, будто запирал его на замок:

– Государственный секрет! – присвистнул он.

– И твои впечателения?

– Потрясающе! Седьмое небо! Даже выше!

Наверняка он преувеличивал, чтобы позлить меня. Стараясь казаться равнодушным, я спросил:

– Сколько это тебе стоило?

Он легонько постучал ногтем большого пальца по зубам:

– Ни су!

Просвещенный признаниями брата, я поначалу подумал, что Никита врет, чтоб набить себе цену. Потом решил, что он, определенно, идет по стопам своего отца. Воеводовым всегда удавалось выиграть, сделав ничтожную ставку.

– Расскажешь! – сказал я с иронией в голосе.

– Нет, – ответил Никита. – Сохраню впечатления для нашей книги.

– Хочешь ее продолжить?

– Конечно! А ты?

– Я сомневаюсь. Думаю, что нам нужно было бы немного отдохнуть, поразмыслить…

– Короче, ты сдрейфил?

Я заверил его, что нет. Однако мысленно серьезно спрашивал себя: не лишимся ли мы оба удивительного источника воображения из-за того, что один из нас потерял невинность. Может быть, самыми великими писателями были те, кто на протяжении всей жизни воздерживался касаться женщины? Может быть, нужно остаться девственником до глубокой старости, чтобы сохранить в сознания дозу наивности и свободы, необходимые для творчества?

В следующие дни школьная рутина развеяла мои сомнения. Чтобы отвлечься от трудностей, встреченных во время сочинения «Сына сатрапа» , я решил показать свои способности в банальном сочинении по французскому. Нам предстояло написать одно из тех «воображаемых» писем, которыми так дорожат учителя литературы. Его нужно было адресовать от имени почившего Буало ушедшему давно в мир иной Расину, чтобы посоветовать ему быть более осмотрительным в выборе сюжетов своих трагедий, ибо, «чем правдоподобнее произведение искусства, тем больше оно имеет шансов взволновать читателя». Малоприятные воспоминания о гувернантке делали меня пристрастным к скучному автору «Поэтического искусства» . В моем воображении м-ль Гортензия Буало более чем когда-либо представляла собою Никола Буало. Против воли я чувствовал потребность критиковать его догматическую уверенность. Чтобы лучше обличить его, я привел в своем сочинении несколько знаменитых его афоризмов, которые записал во время чтения: «Ничто так не прекрасно, как правда, одна лишь правда приятна»; и то душевное откровение, которое, думалось мне, разоблачало его целиком: «Прежде, чем писать, научитесь думать!»