Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы

И тут Николай понял, что священник притворяется: ему, разумеется, отлично известны выдвинутые против Рылеева и Каховского обвинения.

– Если бы я смог вам помочь… если бы я мог помочь вам победить сомнения… – снова заговорил отец Петр.

– Нет, батюшка, это невозможно, – оборвал его арестант.

Священник догадался, о чем тот подумал, и прошептал, обозначив лишь тень улыбки на суровом лице:

– Вы верующий?

– Да.

– Соблюдаете церковные обряды?

– Раньше соблюдал, теперь реже.

– Мы еще поговорим об этом. Раз вас не интересует мое мнение, попрошу вас только помолиться этой ночью: помолитесь изо всех сил, от всего сердца.

Николай не стал дожидаться ночи. Он заметил на стене влажное пятно, контуры которого напоминали фигуру Пресвятой Богоматери с младенцем Иисусом на руках, и это пятно обратилось для него в икону. Бросившись на колени, он с жаром принялся молить Богородицу, припоминая и подбирая слова акафистов, казавшиеся ему самыми подходящими к случаю:

«Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице, убежище сирых и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице, зриши мою беду, зриши мою скорбь. Помози ми яко немощну, окорми мя яко странна. Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши. Яко не имамы иныя помощи разве Тебе, ни иныя предстательницы, ни утешительницы, токмо Тебе, о Богомати, яко да сохраниши мя и покрыеши во веки веков. Пресвятая Богородице, спаси нас! Пресвятая Богородице, перед кончиной нашей, защити нас, когда поведут по мытарствам, защити нас на Страшном судищи, помяни о спасении рабов Твоих и избави нас от злохитрого антихриста и печати его. Утешь, Пресвятая и Преблагословенная Мати Сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, раба Твоего, ныне Тебе молящегося, в узах и заточении его утешь, не презри во скорбех и бедах, но помилуй… Аминь».

Он каялся, он просил утешения, молитва стекала с его губ легко, почти радостно, а одновременно на него снисходила какая-то таинственная, божественная ясность. Когда Николай поднялся с колен, решение было принято: он попытается спасти Рылеева – идеалиста, мечтателя, истинного революционера – пусть даже в ущерб Каховскому, чье кровавое безумие способно только обесчестить товарищей. Поступая так, он внесет последнюю лепту в дело Свободы.

Озарёв позвал Подушкина и объявил, что хочет, чтобы его выслушали, что готов предстать снова перед следственной комиссией.

Его желание было выполнено, последовал показавшийся уже привычным ритуал – повязка на глаза, мешок на голову, остановка за дверью, выход к свету, стол, накрытый красным сукном, десять фигур в золотых эполетах. Члены комиссии не выказали никакого удивления, когда арестант сообщил им, что, насколько ему известно, у Каховского, а вовсе не у Рылеева, было намерение убить царя. Скорее всего, слышали ту же версию от остальных заключенных. Николай подумал, что решение прийти сюда оказалось правильным. Ему показалось, будто допрос окончен, но Чернышев вытянул губы куриной гузкой и прошептал:

– Если вам известно… если вы слышали, как Каховский предлагал себя в цареубийцы, то вам должно быть известно и то, что Якубович также имел своим намерением уничтожить семью государя.

Выходка генерала обескуражила его, и Озарёв подумал, что слишком рано успокоился. В этом деле цеплялись за любую мелочь. И невозможно было сказать правду об одном, чтобы тут же не оказаться вынужденным откровенничать на другую тему. Надо с этим кончать.

– Нет, о Якубовиче я не знаю ничего, – отчеканил он.

Хотя на самом деле одноглазый фанфарон с черной повязкой на лице был ему ничуть не милее Каховского. Зачем обвинять одного и выгораживать другого? Положительно, он зажег пожар и перестал быть хозяином положения.

– Правда? – усмехнулся Чернышев. – То есть вы не слышали странного предложения, сделанного им в ночь с 13-го на 14 декабря? Напомню: речь шла о том, чтобы кинуть жребий: кому из заговорщиков судьба назначит стать цареубийцей…

Грудь Николая сжали тиски. Он попытался глубоко вздохнуть и ответил:

– Не слышал.

Маленькие глазки генерала засветились охотничьим торжеством:

– Но почему же в таком случае вас так возмутило предложение Якубовича, что вы стали протестовать?

– Я? Нет, я не протестовал.

– Прекратите, Озарёв! К чему ломаться! Все ваши товарищи как один утверждают, будто в тот вечер вы высказались об идее цареубийства именно с возмущением, с негодованием. Некоторые свидетели в точности запомнили ваши слова.

Чернышев взял со стола листок бумаги, поднес его ближе к глазам и прочитал:

– В ответ на слова Якубовича: «Кажется, вы боитесь, что жребий выпадет вам!», Озарёв ответил: «Да, боюсь», после чего добавил: «Русский человек не может думать иначе!..»

Эту последнюю свою фразу Николай помнил прекрасно, но в устах Чернышева она приобретала совсем другое значение. Будто произнес ее не бунтовщик, мучимый совестью, а лакей, пресмыкающийся перед самодержцем. Он молчал. Чернышев же посмеивался:

– Неужто хотите сказать, что ваши товарищи сами придумали подобный ответ Якубовичу?

– В конце концов, он же делает вам честь, – присовокупил Бенкендорф. – Его величеству станет известно ваше мнение.

Озарёву кровь бросилась в голову: противнику удалось поймать его, обвести вокруг пальца! Да что же это такое! Даже получив награду за совершенное им предательство, он и то не мог бы страдать сильнее!

– Но другие ведь тоже протестовали? – спросил Левашов.

Минутное колебание. Должен ли он из гордыни отказать друзьям в возможности смягчить их участь?

– Да, протестовали, – еле выговорил он.

– Кто же?

– Голицын, Батеньков, Одоевский, Юрий Алмазов…

– Это все?

– Нет… постараюсь вспомнить… Кюхельбекер, Розен, Оболенский, Пущин…

Желание спасти всех подталкивало его к тому, чтобы объединять имена тех, кто на самом деле возмущался планом Якубовича, и тех, кто не говорил ни да, ни нет. Он говорил и говорил… фамилии следовали одна за другой… Слушатели согласно кивали, писарь составлял список, а когда Николай закончил перечисление, Бенкендорф проворчал:

– Удивления достойно! Решительно все революционеры – монархисты!

– Далеко не все, тем не менее кое-кого из нам известных обвиняемый не назвал-таки! – живо откликнулся Чернышев. – Но для иных тяжесть преступления усугубляется тем, что большая часть товарищей делала попытки образумить их, которым они не вняли. Нет, мы не можем говорить о коллективном безумии, об идеологической заразе…

Николай терял голову: все задуманные им благородные начинания немедленно оборачивались против него. Ему уже чудилось: что бы ни сказал, он только повредит друзьям. Кого, кого он не назвал?